— Искандер, значит? — взволнованно перебил друга Раевский.
— Именно так подписывал он свои сочинения.
— Зеленая ветвь на засыхающем древе российского дворянства. Он, насколько мне помнится, сослан был…
— В Вятку, в Новгород.
— Узнаю Россию, — грустно сказал Раевский. — Какова же программа нового журнала? — Он полистал журнал. — Так, так… «Освобождение крестьян от помещиков», «Освобождение слова от цензуры!», «Освобождение податного сословия от побоев!» Разве не за это погибли друзья наши!
Он помолчал, покусывая ус и бережно поглаживая журнал.
— Глубокое мое убеждение, — заговорил он снова, и с трудом сдерживаемое волнение слышно было в его голосе, — что человек, принадлежащий своему владельцу, остается всегда в раболепном состоянии. Не человек созревает до свободы, но свобода делает его человеком и развертывает его способности… Мой друг Пушкин сказал: «…ваш скорбный труд не пропадет, из искры возгорится пламя!» Гении не ошибаются. Загорается в России пламя. Занимается великий пожар…
Каков он, незнакомый наш друг? Свидеться бы с ним.
Кто он, этот удивительный человек, вдали от друзей, от родины ударивший в вечевой «Колокол» и пробудивший в бескрайней России все живое, светлое, вольнолюбивое?
Александр Иванович Герцен! Имя его с благоговением и благодарностью повторяют люди из поколения в поколение.
Больше всего на свете любил Герцен Россию и русский народ. Борьбе за его свободу посвятил он свою жизнь.
Он оставил нам прекрасные книги, и среди них лучшая из лучших — «Былое и думы». В ней рассказал он о своей трудной жизни — борца и революционера.
Конечно, друзья мои, вы обязательно прочтете эту книгу, когда станете взрослыми. И прочтете не один раз.
А я хочу рассказать вам о детстве этого необыкновенного человека. Рассказать о том, как он рос и учился. Дружил и любил. И мечтал. Мечтал посвятить свою жизнь борьбе за счастье народа русского.
Мне хочется, чтобы вы полюбили его. Потому что я верю — тот, кто с детства полюбит Герцена, не сможет вырасти плохим человеком.
Глава первая
НЕ ПОНИМАЮТ!
1
Луиза Ивановна стояла на пороге детской и молча наблюдала за сыном. Худенький, бледный, в шерстяных полосатых чулках и китайковых панталонах, Шушка сидел на выкрашенном голубой краской полу и сжимал в руках блестящий топорик. Светлые волосы редки, растут смешными прядками, упрямый выпуклый лобик открыт, глаза большие, серые. Шушка смеялся редко — шумел, ломал, шалил серьезно, словно делал дело.
— Матушка-барыня, сладу с ним нету, — шепотом говорила няня Вера Артамоновна, пригибаясь к самому уху барыни. — С утра расходился, кубики порубил, теперь норовит коню брюхо вспороть.
Мальчик был так поглощен своим занятием, что не замечал присутствия матери.
— Александр, — громко и строго сказала Луиза Ивановна. — Это нельзя!
Шушка долго и пристально, словно возвращаясь откуда-то, глядел на мать. Впервые в жизни (а Шушке шел уже седьмой год!) с ним заговорили строго, первый раз что-то запретили. Он оттолкнул лошадь, растянулся на полу и отчаянно закричал:
— Умираю!
Вера Артамоновна, сухощавая, с маленькой головой, похожая на индюшку в платке, с испугом кинулась к своему питомцу, уговаривая подняться. Но Шушка закрыл глаза, сложил руки и молча лежал на полу, безжизненно вытянувшись.
Луиза Ивановна усмехнулась.
«Отцовский характер, — подумала она, — если не сломить упрямства, потом не исправишь», — и сказала спокойно, обращаясь к Вере Артамоновне:
— Отойдите от него да позовите кого-нибудь. Саша умер, надо его вынести и похоронить…
Не успела она договорить, как мальчика словно пружиной подбросило.
— Нет, нет! — закричал он вскакивая. — Я умер, но я уйду! — и мгновенно исчез из комнаты.
2
Шушка ничего не понимал. Обида стискивала горло и не давала дышать. Сжав кулаки, он пробежал по узкому и темному коридору, с силой толкнул высокие двустворчатые, двери. Они отворились с легким скрипом и пропустили мальчика в залу. Низкое серое небо стыло в длинных, цельного стекла окнах. Редкие крупные снежинки кружились в воздухе и, не долетев до земли, таяли.
Мальчик добежал до середины залы, раскатился на блестящем паркетном полу и, балансируя, остановился. Чинные стулья под чехлами из сурового полотна важно стояли вдоль стен. Поблескивал в углу темно-коричневый рояль, напоминавший в полутьме большого трехногого зверя. Мерно тикали часы на камине, и Шушке казалось, что они тоже приговаривают: нельзя, нельзя… Их размеренный перестук напоминал строгие и непривычные интонации материнского голоса.