Саша засмеялся.
— Иван Евдокимович, можно, я еще на один день оставлю у себя тетрадку? — И вдруг заговорщически, вполголоса прочел:
и, не давая Ивану Евдокимовичу продолжить его изыскания по поводу пустейшей и ненужнейшей из наук, продолжал: — Какое счастье так написать! Мне одного жаль, почему это не я сочинил?
Иван Евдокимович был растроган, но его грубоватая натура не терпела восторженности. Он сощурился и продолжал говорить ровно и назидательно, однако Саша чувствовал, как сквозь назидательность пробивается волнение.
— Еще я должен рассказать вам сегодня о метафорах и хриях, — продолжал он, словно не слыша Сашиных слов. — Мы должны прочесть с вами «Образцовые сочинения»… Но не могу не признаться, что десять строк «Кавказского пленника» лучше всех десяти томов «Образцовых сочинений»… — И, не выдержав, он спросил живо и заинтересованно: — Так стихи гениального нашего Пушкина тронули ваше сердце?
— О да! — подхватил Саша. — Как я мечтаю увидеть его! — И, пригнувшись к учителю, снова прошептал отчетливо и горячо:
— Дай бог, чтобы эти чувства созрели в вас и укрепились., — тихо проговорил Иван Евдокимович.
Глава пятнадцатая
ГОСУДАРЬ ПОМЕР В ТАГАНРОГЕ
1
День как день.
Иван Алексеевич журил Сашу, ворчал на Луизу Ивановну, а после обеда дурное расположение духа обрушил на несчастного камердинера. Никита Андреевич с утра чувствовал — барин не с той ноги встал, — потому сбегал в трактир и напился. Иван Алексеевич не преминул заметить, что старик навеселе.
Проходя по зале мимо открытой двери, которая вела в комнату отца, Саша на мгновенье задержался. Деревянная некрашеная кровать, покрытая белым одеялом, стояла у стены, между двух печей, чтобы теплее было. На ночной тумбе мемуары и лечебники, на двух небольших столах — книги, бронзовые подсвечники с зелеными шелковыми зонтиками.
Иван Алексеевич сидел в кресле перед одним из столиков.
— А ты, братец, уж закусывал бы черным хлебом с солью, чтобы не пахло от тебя этак… — услышал Саша.
Никита Андреевич пробормотал что-то и хотел выйти из комнаты. Но не успел он перешагнуть порог, как Иван Алексеевич остановил его и спросил спокойно и очень вежливо:
— Ты, кажется, голубчик, хотел что-то доложить мне?
— Я не докладывал ни слова, — хмуря свои кустистые брови, ответил камердинер.
— Это очень опасно, — со вздохом сочувствия и сожаления заметил Иван Алексеевич. — С этого начинается безумие…
Никита Андреевич, с трудом сдерживая бешенство, быстрыми шагами вышел из комнаты и чуть не сшиб Сашу с ног.
— А вы что здесь, барин, делаете; шли бы к себе, — срывая на Саше досаду, проговорил он недружелюбно и, вынув кисет, стал со свистом нюхать табак. Громкое чихание огласило коридор.
Из-за двери раздался резкий звонок, и Саша услышал голос Ивана Алексеевича:
— Это ты чихаешь?
Никита Андреевич покорно пошел на зов.
— Я-с.
— Желаю здравствовать. Можешь идти.
Саша стиснул кулаки.
В прихожей раздался звонок.
— Доложите, Карл Иванович Зонненберг приехал проведать Ивана Алексеевича, — донеслось до Саши.
Зонненберг жил теперь у дальнего родственника Яковлевых, богатого московского барина Огарева, и воспитывал его сына Ника, Сашиного сверстника. Саше нравился этот тихий мальчик, кроткий и задумчивый. Он несколько раз встречал его на прогулках, заговаривал с ним, но Ник отвечал сдержанно, робея, и нежное лицо его заливалось легким румянцем. Саша не решался сблизиться с ним, будучи по природе резвым, боялся тормошить Ника и быть навязчивым.
Саша быстро сбежал по лестнице, поздоровался с Ником и Зонненбергом. Они стояли в прихожей, терпеливо дожидаясь, пока лакей доложит Ивану Алексеевичу об их приходе.
— Может, вы подниметесь ко мне? — спросил Саша, обращаясь к Нику.
Мальчик вопросительно взглянул на Карла Ивановича, но тот не успел ничего ответить, как показался лакей и торжественно объявил:
— Иван Алексеевич больны. Никого принимать не велено.
Карл Иванович заторопился.
— Надо идти, быстро идти, — сказал он Нику. — Мальчики Веревкины дожидаются нас в Кремлевском саду.
Проводив гостей, Саша поднялся к себе в комнату. И снова тяжелые мысли нахлынули на него.