Я от тебя без ума
Уж тут ничего не поделать.
В сердце живешь ты моем
Лето, весна ли, зима.
Чувствую губы твои
Вечером, ночью ли, днем.
И тут ничего не поделать:
Я от тебя без ума!
Я была очарована. Во-первых, песней. Действительно, восхитительной. Чтобы в этом убедиться, не надо было слушать ее дважды. Но также и самим исполнением Жака, которое оказало непосредственное влияние на характер моего собственного. Когда я позднее стала петь эту песню, я в точности копировала Жака.
В тот вечер Эдди Льюис и Жак обедали у меня.
На другой день Жак пришел снова и послезавтра – опять. Песенку, конечно, надо было отрепетировать, отшлифовать до конца! Нам случалось и теперь вспоминать наши встречи в Ницце и Нью-Йорке, но в эти минуты мы избегали смотреть друг другу в глаза. Мы много выезжали вместе, играя в дружбу, которой сами себя обманывали, но лишь в той мере, в какой сами того хотели.
Наконец наступил день, когда Жак сказал, что любит меня…
Немного позднее он предложил мне стать его женой.
Если я так свободно рассказываю о своем браке, я это делаю именно оттого, что ни о чем не жалею. Он длился четыре года, это были прекрасные годы, которые мне жаль было бы не прожить. Почему же надо сегодня отрекаться от них?
Итак, Пиллс сказал мне однажды:
– А если бы я предложил тебе стать моей женой?
Признаюсь, я не ожидала этого вопроса, и у меня перехватило дыхание. Я ничего не имела против замужества, только думала и продолжаю думать, что бывают в жизни случаи, когда брак людям противопоказан, ибо несовместим с их профессией. Иметь домашний очаг, настоящий дом, в то время как вы вынуждены кочевать по всему свету с января по декабрь? Это нелегко. И все же стоило попробовать.
20 января 1952 года я стала мадам Рене Дюко – таково было настоящее имя Жака.
Нам хотелось обвенчаться во Франции, но наши документы не были готовы, а контракты призывали ехать в США. Церемония бракосочетания состоялась в небольшой французской церкви в Нью-Йорке, где американский священник итальянского происхождения благословил наш союз. Моей «подружкой» была Марлен Дитрих, одевшая меня с ног до головы, а мой дорогой импресарио Луи Баррье повел меня к алтарю.
Друзья организовали два приема в нашу честь– в «Версале» и «Павильоне», крупнейшем ресторане Нью-Йорка.
Свадебного путешествия не было. Вечером у каждого из нас был концерт: у Рене в «Ви ан роз», у меня – в «Версале».
Это было символично. Лишь утром мы были обвенчаны, н сразу же профессиональные обязанности разлучили нас.
Песенка «К дьяволу эту мадам!», которую Жак с моего полного согласия в шутку исполнил в «Версале» в день нашей свадьбы, дает ложное представление о наших отношениях. Разумеется, я обладаю «бешеным» темпераментом и не всегда терплю противоречие, зато Жак – само спокойствие, невозмутимость и склонен к быстрому примирению.
Несмотря на все несходство характеров, наш брак мог бы быть удачным, не будь мы оба звездами эстрады.
Мне удалось повлиять на творчество Жака и привить ему вкус к сольным песням, столь отвечавшим его темпераменту и таланту, по к моменту нашей встречи он уже был сформировавшимся артистом. После первой же поездки по США американцы прозвали его «Мсье Очарование». Между нами никогда не было соперничества. Мы могли совершенно спокойно находиться на одной афише.
Было время, когда мы думали, что сможем вместе ездить по свету, рука об руку: выступали вместе в «Мариньи», затем в «Супер-Сиркус», исколесили США от одного побережья до другого. Но это было слишком прекрасно, чтобы продолжаться и дальше.
Наступил момент, когда мы поняли, что карьера каждого в отдельности мешает нам быть вместе. Таких площадок, которые могли бы позволить себе роскошь выпускать нас в одной программе, было немного. Один раз нас разлучили несколько тысяч километров, другой раз снова… Жака приглашали в Лондон для участия в оперетте, а меня контракт удерживал в Нью-Йорке, либо я была в Лас Вегасе, или в Париже.
Мы не пожелали быть супругами, которые говорят друг другу слова привета, когда их самолеты встречаются посреди Атлантики, в то время как один летит в США, а другой – во Францию.Но мы оба не жалеем, что часть пути прошли вместе и сохранили прочную дружескую привязанность друг к другу.
XIII
Артист может ощупью открыть потайную дверь, так никогда и не поняв, что за нею скрывался целый мир.
Жан Кокто
Когда я впервые выступала на сцене театра, скучать мне не пришлось: ведь я играла в пьесе Кокто.
Много лет я восхищалась им, прежде чем познакомилась лично, – да разве можно не восхищаться, зная его произведения. Но в тот день, когда мы встретились, я была буквально очарована и покорена. Он заговорил о песне с удивительным проникновением в суть вопроса, всегда поражавшим всех его друзей, людей, привычных к фейерверку остроумия, которым неизменно искрится его беседа. Мне было приятно услышать, что он любит мюзик-холл.
– Именно там, – сказал он, – можно встретить настоящую публику, ту самую, которую видишь на футбольных матчах и на соревнованиях по боксу. Времена, когда воздвигались башни из слоновой кости, миновали, и снобы больше не идут в расчет. Зритель из толпы интересен по-своему, но и труден по-своему…
Когда по просьбе Кокто я стала называть его просто по имени, как поступают сотни людей, чьи лица ему даже незнакомы, в моей голове зародилась дьявольская мысль. Для Марианн Освальд, чьи концерты в «Фоли-Ваграм» нередко заканчивались настоящими потасовками, продолжавшимися и на улице, он написал незабываемые «песни в прозе», такие, как «Нянька Анна», «Дама из Монте-Карло». Для Арлетти он сделал из сказки Петрони одноактную пьесу «Школа вдов», которую та играла в «ABC» незадолго до войны. А что, если я его попрошу, подумала я, быть может, он и мне не откажется написать что-нибудь…
Однажды я рискнула обратиться к нему с этой просьбой.
– Разумеется, я не прошу ничего крупного… Я не представляю себя в трехактной пьесе. Мне достаточно одного акта…
Не смея того сказать, я, конечно, намекала на «Человеческий голос» с несравненной Берт Бови в главной роли.
Мне нужно было нечто похожее. Так сказать, «Человеческий голос» себе по росту…
К моей великой радости, эта мысль понравилась Кокто.
– Почему бы нет? – ответил он. – Я подумаю, и ты получишь свою пьесу. Но предупреждаю, не жди блеска остроумия или каких-то поэтических образов. Это будет простой диалог, написанный, так сказать, «крупными буквами», чтобы быть понятным для всех…
Им стала одноактная пьеса Кокто «Равнодушный красавец».
В пьесе два персонажа, из них один не произносит ни слова. Декорация изображает бедную, но чистенькую комнату, освещенную уличными рекламами. При поднятии занавеса женщина одна. Это певичка из ночного клуба, живущая с красивым парнем, который ее больше не любит. Все ее время уходит на то, что она ждет его. Этой ночью она ожидает его по-прежнему. Он входит, надевает халат, ложится в постель, закуривает сигарету и развертывает газету, которая скрывает его лицо. Все это время мужчина молчит.
А она говорит, говорит! Патетический любовный монолог, который не встречает отклика. Женщина переходит от гнева к горю, от нежности к угрозам. Она то становится мягкой, то возмущается, то унижается.
«– Я люблю тебя. Разумеется, я люблю тебя, и в этом твоя сила. Ты меня не любишь. Если бы ты, Эмиль, любил меня, ты не заставлял бы меня ждать, ты бы не мучил меня каждую минуту, не заставлял бы таскаться по кабакам и ждать тебя. Я изгрызла себя. Я стала похожа на тень, на привидение…».
Мужчина засыпает. Она его будит. Он встает, одевается, чтобы вернуться к любовнице. Она грозит его убить, цепляется за него.
«– Прости! Я буду благоразумной. Я не буду жаловаться. Я буду молчать. Да-да, я буду молчать. Я уложу тебя в постель и буду баюкать. Ты уснешь. Я буду смотреть, как ты спишь. Тебе приснится сон, и во сне ты пойдешь куда хочешь, будешь меня обманывать с кем захочешь… Но останься, останься!.. Я умру, если придется тебя ждать завтра и послезавтра… Это свыше моих сил. Умоляю, Эмиль, останься! Посмотри на меня. Я согласна. Ты можешь лгать, лгать и заставлять меня ждать. Я буду ждать. Буду ждать, сколько ты захочешь!»