Тогда Цетон уловил на лице Розалинды совершенно чуждую ей злобную и дерзкую усмешку, глаза ее, оставаясь равнодушными, испытующе сузились, словно у кошки на охоте, она навела оружие на слугу:
- Ведь тебя же нелегко убить? Верно? Может, ты станешь хорошим объектом для тренировки?
- Лучше не стоит, это трата времени и эхо… эхо…Кажется, вы начинаете забывать о своей сестре. Да и револьвер - это на крайний случай, вот так за раз не научиться, лучше пойдемте, как вы сказали, на вокзал, - необычно торопливо заговорил Цетон, однако явно неуютно ощутил себя под прицелом. С чего бы? Ведь смерть от выстрела ему не грозила, да и выполнение приказов оставалось его обязанностью. Однако во взгляде Ворона читалась даже не тревога, а вполне человеческий страх за свою жизнь, которой он, судя по всему, как все живые или относительное живые существа, дорожил. Что же скрывал ее преданный слуга? Почему боялся именно госпожи, называя при этом себя властелином?
Но Розалинда только звонко рассмеялась, повернувшись резко на каблуках, взметнув огненный водопад рыжих волос. Револьвер она отдавать уже не собиралась никогда, даже не умея стрелять, словно ее вторая часть, иной уголок сознания, всю жизнь мечтал о подобном подарке, алча вместо всякого спорта заняться или стрельбой, или борьбой, однако социально приемлемая часть отговаривала, подавляла… Так девушка и вышла к машине, с доброй мягкой детской игрушкой подмышкой и холодным тяжелым, твердым, как в кошмарных снах, револьвером в руках, уже давно не ребенок, но и не убийца.
- Убрали бы вы его, - шепнул Цетон, воровато озираясь по сторонам, опасаясь скорее прохожих, нежели шпионов.
- Ну, так и быть… - разочарованно пробормотала Розалинда, залезая нехотя в машину, прижимая вновь пай-девочкой к груди игрушечного медведя, лелея новую игрушку - револьвер, раздумывая:
“Может, прав был Фрейд? В каждом из нас живет зверь, первобытный хищник, пантера и ягуар, но мы держим его в клетке, подкармливаем сладким сочным мясом, чтобы он не захотел сбежать, оберегаем от сложностей, мы все словно смотрители зоопарка… Какое упоение я испытала… Но… Алина - дождись! Не хищник ведет меня к тебе, я узнаю, где тебя прячут в этом чужом безумном городе… Я обязана узнать, почувствовать моим надорванным сердцем… Нет, Фрейд неправ… Как можно зло человеческое считать первичным, стадным? Ведь зло всегда вторично, и человек рождается добрым, это потом… Что произошло со мной потом? Стала я злой? И кем я стала… Да и есть ли я… Я? Эта действующая оболочка, змеиная кожа сознания и духа, хранящихся в ледяном гробике вне бытия. Меня нет. Мы убили меня-человека. Ворон и я”.
========== Часть 8 ==========
Отправились на вокзал, осведомились о билетах - оставались в SV-Купе, как раз то, что соответствовало статусу госпожи, однако, конечно, никто не собирался никуда отправляться. Одно не понимала Розалинда: почему сначала их пытались убить, а теперь отпускают “под залог” на все четыре стороны. Стало быть, и ныне не стоило принимать это “великодушное” предложение за чистую монету, очевиднее всего, некто намеревался уничтожить всех - и ее, и сестру, и мать, и, очевидно, слугу, о котором кто-то уже узнал и посчитал его опасным противником в этой борьбе за неизвестное. Пока Розалинда сражалась только за свою сестру, надеясь, что в далеком родном Петербурге с братом ничего не случится. От кого могла исходить угроза?
- План такой, - объявила она. - Садимся на поезд, ты вычисляешь “провожатых”, если они сядут в поезд - будешь пытать, пока не расколются. Если останутся на перроне, то срочно сходим.
- Слушаюсь, госпожа. Вы уже кого-то заметили? - становясь тенью хозяйки, говорил слуга, словно весь исполненный энтузиазмом и преданностью.
- Я плохо разбираюсь в этой толпе, из нее, кажется, невозможно вычленить ни единого лица, - поняла, что несколько теряется в социуме Розалинда, надеясь, что слуга ни за что не отстанет от нее ни на шаг, однако он проговорил:
- Что ж, если прикажете начать расследование, мне придется покинуть Вас на некоторое время, садитесь в поезд, ничего не бойтесь. Я никогда не опаздываю. Все пройдет по плану, не сомневайтесь.
Далее приглушенный голос слуги исчез, не ощущалось более нигде его присутствия, Розалинда растеряно встала посреди вокзала, как маленький ребенок, не понимая значение цифр на табло и не зная, что делать с двумя билетами. Ей становилось жутко и одиноко, жутко одиноко, словно снегирю, который предчувствует смертный час, объевшись обледенелой рябины, горящей соблазнительным, словно спасительными гроздьями на мертвых зимних ветках, которые по весне оттаивают и оживают, а птицы уже нет. Все живое лишь раз умирает, а спящие без сновидений и вовсе не живут, поэтому не обладают страхом, отделяющим границы миров.
Но тогда девушка вспомнила, что слуга вручил ей револьвер, который и поныне тяжело оттягивал внутренний карман пальто, грозясь прорвать подкладку. Она не знала, как стрелять, но отчего-то успокаивалась, понимая, как легко ей убить - глубинный, подсознательный независимый разум ничто не сдерживало.
Что же такое снегирь? Нечто живое? Да и при чем здесь снегири до суеты осеннего вокзала, где смешались судьбы разлук и встреч, порой чересчур добровольных разлук. Люди попадались разные, ни один не внушал доверия, поэтому и шпионов вычислить не удавалось, Розалинда всегда дичилась и пугалась социума, не желая принадлежать ему. Кто-то шел, далеко… Снег еще не выпал, вернее, стаял и не обещал вернуться, но всех несла дикая вьюга обыденного, названного судьбой.
Страх порождал воспоминания об агрессии, чувства крошечного загнанного зверька.
Цетон не возвращался, но обещал не опоздать, Розалинда верила слуге, но знала, что он всегда лжет, с самого начала, бессовестно, бесчеловечно, да он и не являлся человеком, откуда бы к нему еще и совесть прилагалась? И все-таки по сравнению с остальными - враждебными и неопознанными, он являлся пока что только скрытым врагом, но размышления отзывались горечью: “Чем больше лжешь, тем больше убиваешь себя… Не правда ли это и для Воронов? Ведь чем они отличны от людей? А многим…”
И повсюду чемоданной воронкой шагали, как молотки, люди, все те, чужие, которых она хотела и могла убить. Но ведь это разрушило бы все планы, а мозг ее был расчетливо чист и холоден, но “древний хаос, родимый” все шевелился в подсознательном омуте. Чего же просил ветер, если снег все равно выпадает, чтобы быть растоптанным, а величие крепостей стоит, чтобы когда-то пасть, стать музеем, распасться ветхим булыжником. Ветер тоже спал без сновидений, так что язычество заставляло его слушать, впрочем, она не слишком любила Тютчева, хотя как-то раз, в Германии, в Мюнхене, видела место его посольской работы. А впрочем, мысли снова отвлекались ненужным покоем.
Жажда убить, чужое падение - полет… Да только ради чего сейчас, она предчувствовала, что есть на ком сэкономить злобу.
А люди вокруг… Возможно, они тоже, если не все, то многие, искали сквозь “мгновенный лед” свой ответ. Фет… Он тоже не знал, за что погибла любимая, из-за него, из-за него… Как знать, быть может, тоже Ворон. Впрочем, нет.
Одиночество рождало чудовищ. Поезд готовился к отправлению, Розалинда по-детски злилась, еле-еле найдя перрон, впрочем, она считала, что все будет хорошо, потому что ничего нет, на самом деле ничего нет. Она отвергла Вопрос, только порой во сне вновь мнилось ощущения саморассмотрения через чужое бытие. Издалека, в темноте…
Странные существа ее окружали, вернее, все они звались людьми, но она как-то не воспринимала их, как и себя. Она в содействии заморозки ограничила мнение при восприятии только внешними параметрами выгоды, не пробираясь в сердцевину, а раньше, кажется, умела насквозь ощутить человека, возможно, в этом и заключался Ответ, но ведь в них обитал тот же Вопрос, а, значит, они только усугубляли боль. Так она их и возненавидела, кажется, впрочем, она-то теперь точно не могла определить.