- А ты возомнил, что такой силой безысходности и одиночества тебе будет по силам?! - сварливо и испуганно кричала паучиха до хрипа: - Я сначала считала, что мы просто соревнуемся за лучший приз, подстроили развод отца, отправили детей в детдома, не Григорий и я, а Цетон и я! Но, когда поняла, кого растит он из бутона зла, я захотела вас убить, Катарина, чудовище из вороньих кошмаров.
- Она одна дарует нам покой! Ты хочешь, как Григорий, раствориться, чтоб перестала быть? - вдруг воскликнул Цетон, как исстрадавшийся по влаге в пустыне не взывает о дожде.
- Молчи! Ты расскажи ей, как ты готовил ее отчаяние! О да! Все с самого начала! Как в детстве ей нашептывал Вопрос свой, как заставлял искать Ответ, ты сам ведь сто змеиных кож, ты сам безумен был и королеву себе растил под стать.
- Но я б не против, только вот… - и Розалинда снова обернулась на тело брата, которое уже засыпала крупа и становилось страшно, больно, хотелось эту крупу с него стряхнуть, чтобы он не замерз, но… Он был мертв, а вспоминалось, как его катали с горки и он смеялся, а все отняли не отец, не мать, а эти двое, Вороны во лжи. Теперь была и сила, всех не жалко… И этот рынок: боль не нужна, прогнил весь на крови. Боль - это суть познанья, тревога бытия с любовью жить и быть, быть для других, но снова все отняли. Откуда же Вопрос? А ведь нашла Ответ… Но солнца больше не светили, Ворон теснился в ней чудовищем, теперь она все поняла, приказ послышался размеренно и равнодушно:
- Говори! Ведь ты и есть приказ мой! Говори!
Цетон молчал, с его висков сочился хладный пот, кого боялся он, с кем танец был надменный:
- Да, это я убил. Вернее, нет - она. Она убила, я не посмел спасти. Вы расцветали, как лазурь, вы становились человеком, а я решил, что Ворону под стать лишь Уникальная, и цель моя как будто и не власть…
- Нет, расскажи ты лучше! Ну, верно, ты безволен, если так…
- Умолкни, паучиха. Все расскажу, скрывать уж больше нечего.
========== Часть 17 ==========
- Умолкни, паучиха. Все расскажу, скрывать уж больше нечего.
Я жаждал получить из вас Уникальную, но вы заставляли спасать ваших родных из всех ловушек, впрочем, я рассчитывал, что хватит встречи с матерью, когда вы осознаете, как сильно предала она, уйдя, покинув вас. Но, кажется, ты, Паучиха, ты измышляла новый план убийства, подослала Григория, чтобы он запер ее в больнице, а Розалинда повелела освободить, увидев несчастную, поверженную, растерзанную злым Вороном женщину - свою мать, и в ней проснулась только жалость, а как Алина раскололась, так тем более, весь спектр чувств, они нас оживляли…
- И ты решил, что вот остался последний ход? - подняла на него глаза полные ненависти Розалинда: - Ты решил?
- Судьба, так все сложилось, правда, не хотел… К тому же, то не я, выстрел… Она…
- Нет, не судьба, ловушки строил сам же ты! - не к месту взвизгнула паучиха, но тут же и ее пронзил все тот же жуткий взгляд, Розалинда медленно отошла за спину Цетона и прошептала ему на ухо, приказала ледяным тоном, словно разрубая им сознание:
- Убей ее! Убей их всех! Убей!
- Да, госпожа! - поклоном отозвался слуга, контракт еще был в силе.
Паучиха зашипела и вновь сразились Вороны, Цетону все казалось, что Розалинда уж простила, что будет власть и свобода, но Лилия не смотрела, она на коленях стояла подле тела брата, перебирая волосы, смахивая бережно снежинки, глухим не по-девичьи женским голосом напевала размеренно:
- Баю-баю… Баю-Бай, спи, Матвейка, засыпай…
В коченевших маленьких ручках мальчика лежал игрушечный мишка и застывшим покоем улыбался…
Оцепенение. Распалось.
Ужас прорезал сердце Цетона, когда он лицезрел эту картину, впиваясь клыками в паучье тело, казавшееся несуществующим…
И впервые за тысячу лет Ворон заплакал, едва не навзрыд, стенания вырывались рыком, он, наконец, все понял - никакая сила не стоила той жизни, что они отняли, он, наконец, все понял - поздно…
Все боль пронзила бытие его, и в боли осознание Ответа.
Так почему так поздно? Этот долгий свет!
И все сквозь смерть, никто не знал ответа…
И все разрушено, все будет плакать мать, отец уж не придет, а дочь Алина ощутит вдруг одиночество сестры и, может, не сойдет с ума, но шрамы… И все разрушили они, он, эта паучиха… Как же так? Все чувства - это боль, но человечества обряд…
И только через боль возможно покаянье, сквозь боль души откроется вдруг дверь, но поздно, поздно! Как же можно поздно! Вдруг полюбить весь мир и вдруг такой ценой!
Убей ее, убей! А слезы все катились, не убавляя ненависти к паучихе, убила ведь она. А он не спас… И говорил ему - не лги, любая ложь другим ведь убивает нас…
Паучиха превращалась в свои новые формы, она не понимала, что с Цетоном, он оставался человеком, все больше, все отчаяние, перерождаясь во что-то новое, как будто и живое, и таял его собственный лед, потоком нахлынули чувства, и боль и Ответ…
Так, значит, Солнца? Верно! Только… Как поздно понял… Как он мог понять иначе, раньше… Ворону под стать… И только не хотел с ответом перестать вдруг быть и стать ничем, стоком, что питает ненависть отчаянья в краю, где стоны, что чайки над морем… Нет, туда возвращаться невозможно… Теперь…
В ушах звучала надорванными струнами размеренная колыбельная погибшим, кажется, Розалинда все еще пела, а, может, это так когда-то пела его мать, и, может, это имя его, живое, когда еще… Но он не помнил, ускользал весь свет…
Так получи же! Паучиха! И он одной рукой лишь сжал горло чудовища, а другой разбил, но выжег вдруг, грудную клетку, вырывая сердца стук… Паучиха обмякла, стала податливой и бесполезной, смотрела все так же злобно, она не понимала, что ее ждет полное небытие, скалилась, как будто злорадствовала, а потом тихо и молчаливо издохла, подобно паршивой собаке, обреченная так никогда и не стать человеком…
Казалось, Розалинда не следила за исходом поединка, все пела сквозь снег низким, как архангельским, северным тембром, русской горюющей душой без рынка и догматов.
Подняла голову, в глазах ее не оставалось безумия, не оставалось льда, и даже ненависти… Но Цетон все понял по ее лицу, исполненному скорби, как с картины Мунка.
Слез не осталось, в душе болел ответ… Без слов, но словом, без вопроса, но без ощущения змеиной кожи, все стали собой, проникнув вдоль конца во всю суть, но поздно.
Цетон молчал, Розалинде было достаточно умереть сейчас, чтобы превратиться в Уникальную, хотя… Она не желала такой судьбы, это он прочел в ее ясных отточено взрослых глазах.
Ей что-то открылось, прошел страх, как и в нем. Он стоял вполоборота, как на дуэли Пьер, и неловко ожидал, да и что ему стоило пытаться против Уникальной… Она не стала Вороном, и Катарина испарилась в ней, и кличка Розалинда…
Цетон стоял вполоборота, не смея пошевелиться, покорно глядя на госпожу, он по-прежнему оставался верным слугой к тому же знал, что некуда бежать от Уникальной, ему, простому Ворону, да и нечего сказать в свое оправдание. Но неужели она уже стала Уникальной?
- Тысяча лет? - проговорила она, склоняя набок голову разочарованно и безразлично горько: - Мы разминулись с тобой на тысячу лет, ты тогда был таким, как мой брат… И что же, тоже погиб? Ведь ты боялся смерти… А теперь?
- Нет, госпожа, теперь нет.
Голос его охрип, но он не боялся…
И даже не удивился, когда увидел в руке Лилии тот самый револьвер без двойного действия с сильной отдачей…
Лилия прицелилась - оружие больше не дрожало в ее тонких руках.
“Может, я сплю, может, все это - только сон? Нападал снег, не знаю точно, что будет завтра, и почему оно должно быть.”
Голос. Ее голос:
- Контракт расторгнут.
Раздался выстрел…
Занавес, конец.