- Вы звали, вот он я, пришел… И где-то, кажется, зажглась вдруг новая звезда, я видел небосвод, покинув зеркала…
- Садись, ты бледен весь, как мертвый… И кровь течет с артерии твоей…
И девушка в глухом неслышном гневе, переросшим в нежность к бытию в ночи без суеты, игры и бед обмана, приникла к его спине, когда он несмело сел на край ее постели, изъятием всего, что было ранее и для чего еще им предстояло жить…
- Как хорошо быть полным, хоть лесом, а хоть собой, а мы с тобой ведь пустые… Желтеющий лист при свечах, на них и стихи другие, для нас написали страх…
- Ты знаешь, я все же Ворон, открывший в себе тепло, отверзнуты разговором пределы в неземное окно…
- Живых живят бескорыстно, они лишь звон янтаря, а мы как дурные мысли и нам с живыми нельзя? Куда поведешь меня ты, наполнишь полетом лес? Иль новым незвездопадом все вниз, да в страну чудес?
- Нам жизнь измененьем правил, я верю в хороший путь, но тот, кто себя оставил, не в праве и в вечность уснуть…
- Разорваны здесь ступени и солнца холодный свет, оставшихся поколений, им не видать Ответ…
Но кровь манила распустившимся пионом, по законам крови не ожидать конца и дозволения от разума, где сердце оглохло от злобы, а жажда стала кольцом. Вскрытая артерия еще не зажила, Розалинда вытянутой змеей подкралась со спины, впилась зубами без клыков в солоноватый аромат шеи. Кровь напоминала томатный сок, тягучая, водянистая, девушка нарушала древний запрет, как будто рассчитывала таким образом убить Цетона, она ненасытно пила, хотя еще миг назад они словно проникли в души друг друга, дотянулись до самой сокровенной боль, но ложь и одиночество стали стеной, породив обоюдных чудовищ… Одиночества нет, есть только эгоизм в сентиментальности нелюбви. О! Если бы полюбить весь мир, тогда бы… Когда-нибудь все Вороны обретут свободу и успокоенье.
Розалинда пила и пила, расширяя рану, лицо Цетона искажалось, казалось, она причиняет ему большую боль, чем он испытал в поединке с Григорием, а его лозунгом оставалось: жизнь без боли, какой же смысл, если и сам не в силах ему следовать? В глазах темнело…
В конечном итоге, Розалинда остановилась только когда Цетон, дрожа, весь сизый, начал медленно заваливаться набок, очевидно, она едва не убила его, как будто что-то проверяя. Но упасть не позволила, поджав ноги и устроив его голову у себя на коленях, он не сопротивлялся…
- Зачем? - прохрипел он обессилено.
- Ну что, теперь я вампир, Ворон? - осуществила свое намерение девушка, считая, что это действительно возможно.
- Нет, госпожа, вы просто выпили моей крови, а я покорно потакаю вашим капризам.
Цетон поморщился от сцепившей голову боли, редкий ворон так позволял издеваться над собой хозяину, считая себя господином, но, очевидно, для Цетона Розалинда являлась госпожой не только с внешней стороны, со стороны игры, но и где-то в сто раз глубже, словно среди книг, вырванных из шкафа, сквозят загадкой лунного света тайны народов. И, возможно, Розалинде стоило читать не книги вырванностью коренных зубов из челюсти истории, а Книгу, но Книгу она не читала ни разу, и мироздание скрывалось от нее… И боль сознанья страшила больше, чем сознанье боли, где “ложный страх сильнее страха лжи”. Но выбор не за ней, она не понимала, как мать, такая хрупкая, внушаемая, слабая, и все же словно враг могла свести с ума своею жертвенной любовью. “Да сделать я тебе не дам, а попрекну, что ты не сделал сам”…
Голова Цетона лежала у нее на коленях, он понемногу приходил в себя от нежданного нападения, Розалинда ощущала себя как никогда могущественной, да-да, всю жизнь ее сгубила неуверенность, вселяемая матерью, когда неизвестно, как верно поступать, чтобы самой, но по ее правилам, которые никто нигде не разглашал. Но все-таки Вопрос… Освободиться от себя? И вновь, и вновь и кожею змеи нестись куда-то вдаль, хоть по “корням цветов” весенним сухостоем. Рассвет будил первых птиц среди внешней ночи, а Розалинда ныне ощущала, что вольная сквозь свою обреченность поступать, как умеет, как знает, как хочет, как должна, хоть долг ее ведь тоже не прописан среди зубцов сознания невечного.
Она держала его за плечи, гладила и перебирала серо-каштановые рассыпчатые волосы, он не шевелился, казалось, выражая желанием обоих слиться вот таким застывшим изваянием на веки, чтоб не судьба и не вопросы и не бездна.
- Откуда ты? Пора бы все же знать мне?
- Ведь сам не помню… Тысяча же лет… - назвал свой возраст смело Ворон: - Откуда-то с каменоломни, продали в детстве, все я жил рабом… Освободишь меня лишь ты, мы будем править, если пожелаешь, а если нет, то хоть на край земли…