Цетон молчал, как будто торопясь и ожидая, все ожидая, неуверенность и замкнутое торжество теснились в нем, как птицы в океане. Достигли вновь иного детдома, хотя казенность везде одна, холодом сковало все вокруг, казалось, даже иней выступил на стеклах сквозь снег мирным кителем скрытой войны. А словно бы не Цетон старался, а Розалинда…
Вот и Мотя, он не узнал сестру, он не помнил о ней ничего. Смотрел потерянным измученным взглядом сироты, вдоль позвоночника Розалинды прошла волна холода - сломлен, не помнит. Да кто же так посмел? Делить детей, бежать куда-то, все из-за нее, из-за ее безумия и боли. Никто не прав и истинно ничто, есть истина одна, а что вокруг - неясно. Кто виноват и что же есть вина, когда осунувшиеся кошмары детства смотрят сквозь окна блеклых глаз столь юных стариков. Не видно ни рук, ни ног, ни носов, ни волос, все однотипное и серо-русое. Зачем?
- Это мой брат, а я твоя сестра.
- Сестра? Ты плохая, - только недетски обреченно без логики ответил Мотя.
Темно за окнами, мозаикой декабрьской пурги, и где-то лед под снежным покрывалом, и где-то человек затылком навзничь вниз, а где-то под машину. Игра продолжилась - фигуры больше нет.
“Убить отца? Его любовницу? Других всех? Кого еще убить? И что увидит мир? Планета без людей? Сироты все мы, сквозь бездну мы творения без…”
- Пойдемте, госпожа, я все уже устроил, сейчас все проще, и сценарий есть…
- Да-да, но как же я оставлю…
Но брат все сторонился и ударил по ее руке. Розалинда онемела, но осталась равнодушна, она ждала предательства от всех, хоть от родных, от взрослых, от друзей, предательство вдруг стало ее болью, они не знали, как свели ее с ума, уйдя и оставляя среди бюрократичных стен, все ниже, дальше. Ничего, все в прошлом. Что за стыд? Стыд за стыд родных, боявшийся показать ее. Ненависть к зеркалам, зеркало все разбило. Что произошло? Где, кто, зачем? Ради чего предают люди и почему так сложно отрицать, где глаголет истина устами?..
Розалинда закрыла лицо руками, но, словно освобождаясь, провела ото лба вдоль пальцев волосами, пожарищем копны, освобождая взгляд до потолка, застывший взгляд.
- Ну, вот и все, вы заберите Матвея, - отозвался Цетон и как будто радовался, но не радовался вовсе и словно тосковал по Алине, а, может, и совсем не тосковал. В нем подготавливался бунт, холодный, четкий, время - его союзник, все успел узнать, обдумать, осознать, разрушить, потерять.
Но Мотя только бормотал:
- Вы… Вы плохие!
- Какие реплики… Не бойся, я отвезу тебя к маме.
- Мама тоже плохая, и папа плохой, и тетя…
- Какая? - узнала подробнее Розалинда, тревожно и торопливо заставляя влезть мальчика не заднее сиденье, ноги его не доставали до пола, казалось, начинали вырисовываться индивидуальные черты: курносый нос, нерыжие бесцветные волосы, остриженные “под горшок”, испуганные глаза. Вокруг царила ночь.
- Папина тетя, она выгнала маму, а мама не забрала меня… А ты плохая, я тебя не знаю!
Мальчик обреченно не верил сестре, Розалинда даже не пыталась что-то изменить, надеясь, что привезет Матвея в Москву к матери, а сама… Куда же сама? Все заметал снег, вьюга по-зимнему принималась что-то шептать, стоило только выпасть снегу, улицы не расчищали и в поздний вечерний час город казался необитаемым, необитаемо пустовали улицы, необитаемо терялся свет в окнах и все вокруг такие же люди необитаемо не видели друг друга. С Финского залива надвигался шторм…
Лилия только больно испытывала трагедию своего брата, сострадание слабо выражалось в ее ощущениях, но мучения детей она воспринимала слишком живо для ледяной принцессы…
Вошли куда-то, переломом ручки двери, какой-то средненький отель, все не мечтая о побеге:
- Ты комнату проверь.
- Да я уж и проверил, не бойтесь, госпожа, они не нападут сегодня и сейчас, засните, пусть неверный глаз вас не коснется, вы прекрасны, что ж… Нет, я слуга, я не могу столь весело звенеть, как будто я пастух на вольном косогоре, в туман зари сквозь вьюги вечно петь…
- О чем ты, право, для чего слова? И что произойдет потом?
- Пока…
Рука его скользнула по выгнутой фигуре спинки стула, столь гладкой и сухой, как кожа да не в лаке. Не стоило любви стоящего во мраке. Розалинда села за стол, Матвея раздели, отмыли, проверяя на вшей и прочие неприятные сюрпризы, но, к счастью, ничего. Обретено, свободны и несправедливость… Но что ж отец? Она боялась знать, на вилке острием лишь устрица крутилась, и устрица уж ничего ей не могла сказать. Мотя морщился, рассматривая странную еду, а сам набросился, изголодавшись, на что «попроще», посытнее, он не понимал, что сестра исполняет давнюю мечту, ей так хотелось всегда отведать их, но как-то не сложилось, как будто запрещено, да и потом… И все еще мала, впитав все детство, не оставив брода, уж лучше омут или брод, чем мель… Снег заметал многоголосьем небосвода, город застыл, конец его теперь… Так таит все всегда, когда нет больше сил идти вперед иль двигаться назад, и, может, лучше созерцать могилы, но сон земной иные думы взял.