” И все-таки как странно, когда желающие счастья безведомо, а предают, как так? За что? Что треплет изголовье? Я помню, был учитель, я плохо знала математику, а он страдал от тика, нервного, подпрыгивал порой, все кашлял странно, был добр и не уверен в себе, часто весел, как в мире все своем, но и среди людей. Мне кажется, он их любил, а рынок людских сердец, таких как он, нет-нет… Его проверяли и придирались, как будто желая довести до эпилепсии и сместить. Жестоко ведь? Но рынок не любит таких, мы торгуем собой каждый раз, каждый день перед кем-то лицемерно извиняясь, хваля, а сами утаили злобу, мы иль только я. И кто-то жертвы, кто-то идолов творит, языческий наш век сквозит сквозь крылья сфинксов, и будто равнодушье этих кошек говорит, что больше нет любви, не может быть, не может. Ведь это ужас жизни о былом, как будто кто-то знал, а выразить не может, и я уже устала думать об одном, как будто фото в затерявшемся альбоме. Мой замысел пророс травой, и больше нет прощенья, я ненавижу их, всех их за мной. И где мой револьвер? Ведь я его отдала Цетону, не забыть бы вернуть, хотя уж лучше без перестрелок. Да постой, покой нам только снится. Что теперь? Вот шрам тех звезд, что нам сиять умеют, а падают и все, и нет звезды иной… И, кажется, я знаю, нет, ведь точно не поверю… Кто светит внутрь для себя, тот дыры черные с богатством и тоской, и страхи их паучьей липкой лапой шершавят кожу судеб все невидимой рукой. Во внутреннем свеченье годы. И тот, кто идет по головам, тот топчет лишь себя, а от души его не отбелить разводы, а тело все же примет как корм деревиям земля”.
Цетон ушел, он не боялся, враг спал и спал пастух, как волки чутко, Цетон ушел, он легким бегом несся по улицам, ища все подтвержденья скорой битвы, кто-то…
Он ждал с ним разговора, безупречный Ворон как будто тоже ждал.
“Учитель и палач… Возможно, это я из-за него стал Вороном бескрылым, я все же был, а, может, нет меня…”
Вышел на Невский, возле золоченых сфинксов стоял безукоризненный и заснеженный. Ворон. Весь в черном, слуга-хозяин, древний, страшный и все пленяющий своим очарованьем темным, как будто лучше всех впитавший этот мир, весь рынок, все законы, как будто это он вертел все шестеренки и болты. Он просто ждал, а город опустел, ночная ночь в Москве, что Петербурге, зима зимой, а ночь и не у дел, заснеженные существа, похожие на моллюсков.
Ворон глядел из-под тени цилиндра, его пурпурно-каштановые насыщенные взглядом глаза пронзали насквозь. Он участвовал в своем представлении, Цетон пришел лишь сообщить, поблескивая отражением своих бесцветно желто-серых глаз, что новая эпоха грядет с его удачей, но разговор был до бессмыслицы немой. Кивнули, немного поклонились, взметнув старомодность дорогого сукна.
- Сэр! Не рад вам сообщить…
- Не стоит, сэр. Я все уже узнал, - звучал из-под цилиндра сладкий голос, сколь хитрый, сколь же и глаза, лукавость женская вертелась приговором, как будто вскоре остановиться юла. Но снег все шел, как падали и жизни, а голос был приятен, опьянял, такие голоса все доведут до жизни, в которой если есть окно, то все ж о нем никто не знал, не знал и истину и не хотели знать, а Ворон понимал и искажал искусно. Факир отчаянья, магистр страшных тайн, он наслаждался малой силой, как искусством.
И все как будто знали, что Вороны свободны, что-то держит их.
- Жизнь надоела, сэр?
- Да, жизнь скучна, учитель.
- Что за привычки, сэр, когда я вас учил? Я лишь открыл все то, что вскоре в Фрейде вы пробудили, вот уж Фрейд вампир.
- Мы раскачали мир, так подрубив основу, что обесценили здесь все, держась за ось планет.
- Да, сэр, а вы любитель слова, и что же Фрейд? Перешел во власть господина Отчаяния?
- Давно ведь, ныне…
- Знаю, мой граф, все ищет той же мести. Катарина что ж? Да, сэр Цетон, вы слишком много лжете. Цетон, ведь Цетон твое новое имя, точнее сказать, кличка.
Ворон снял цилиндр, длинная ровная черная прядь прорезала тенью его бледное вытянутое лицо молодого человека с глазами алчного и разочарованного старика. И вечная улыбка застыла узостью губ в изгибе перевернутой дуги, где впадинка под носом выдавала нечто злое и хитрое, как план, где он слуга, а все же самый главный, он господин всех тех господ, что верят во всесильность власти. И незаметно так, что даже сам поверил, что он слуга.