Цетон приказал спрятаться за выступом стены, бандиты загнали на железнодорожные пути, скользкие и невидимые под снегом, ноги вязли, эта вязкость являлась даже в кошмарах, шла помимо ног, как будто это жизнь и вместо мыслей - прокисший снег без нужных живых слов. И только бытие - предельная любовь… Да и любовь – предельность бытия.
А снова вдруг убил, и рынок все молол, на рынке поторгуют даже смертью, это выгодно и ловкою. Только Ворон смеялся, упиваясь иллюзиями, он не пытался даже освободить хотя бы четверть своей силы, а белый-белый снег все обагрялся, расползались нитки шапок, словно угри, всегда куда-то плывущие по рекам вдоль неумытых рыб, внимавших суету тех, кто живет, а кто-то лежал на дне, уж не внимал…
Так надонных и убивал, не понимавших, что они есть, не бывших никогда. Они лишь только тени, где куском мяса плоть и тело, а каракулей душа, когда и как, и где-то… В детском доме, а, может, пьяной мать ударила в лицо, а может просто осудили без побега, был человек, а вышел - все не то… И враг остается врагом, иначе невозможно убивать, вокруг ведь люди, но они забыли, когда один протянет слабый луч, другие оторвут на сотни половинок, ведь звезды черные умеют только есть, а быть и развиваться - никогда, в бездонную дыру слова летели врозь, что говорить без мыслей и следа. И каждый корень на кладбище, для жизни поглощает трупы, прорастая сквозь крышки и тела… Вот леска - новый крик, казалось, что симфония настала, Цетон просил не видеть, а она смотрела и смеялась… Странно как-то… Приходил отец, столь грустный и застенчиво виновный, решавший говорить, когда молчала мать, а вот теперь он враг из-за вороны, какой-то падальщицы, как смешно звереть. Возможно, опьяненье не продлится дольше ее смерти, контракт расторгнут, смерть для врага, а что ему тогда? А никуда, чужие песни вновь искать, им лучше не встречаться более, как будто так всегда…
О чем же здесь забыли? И где-то страх все скрежетал меж линий передач в полосках перемен на черных проводах все обходил в замен. Розалинда держала Матвея возле себя, прижимая к стене, закрывая собой. Она не боялась ничего, смерть сейчас не беда, ей сказали - стать Вороном, а когда, вот когда…
- Госпожа, берегитесь!
Голос был опьянен, снайпер вдруг все ж промазал, цель его был Цетон, рикошетом от стенки… И пространство в огне, все расколото, льдинки осыпались в зале… Руки пели как плети, а Цетон отбежал, Розалинду одну лишь на руках он держал…
Пространство застыло.
- А Матвей? - цепенея, зыбко вился вопрос.
Тишина.
Сердце тихо остановилось, отпуская душу врозь, вот теперь вдруг стало ясно, что такое есть любовь, слишком ясно, слишком поздно. Мальчик оказался мертв, он лежал лицом вниз, к земле, и не казался мертвым.
Руки закривились ясно, Розалинда подошла, снайпера уже убили, той струной, что не спасла. А Цетон стоял и слушал плач ее и звонкий смех.
- Вы… смеетесь?
Ужас.
- Смех не нужен, я и есть тот тяжкий грех… Мотя спит, а те убиты, и я вновь сошла с ума, ты змея, ты змей извитый, ты так ждал его конца! Я же знаю, нет! Не верю! Это страшно! Это здесь! Нереально! Я не верю! Как дальше жить? Как дальше жить?
Ее плач звучал без слез воем, казалось, скоро сердце лопнет, и они прольются кровью. Как же так, ведь столько кропотливых сил, столько любви и веры, а на деле… Как мир жесток случайностями, нет здесь сил, способных отвернуть беду, пришедшую навеки.
- Что дальше жить?..
Послышался вдруг крик, Цетон не знал, куда идти, куда вести ее, откуда прятать. Здесь не осталось никого, лишь рельсы упирались в небо, слякоть для потери памяти, а эта память никогда, как никогда… Она застыла, как изваяние, она все поняла…
- Ведь ты его не спас, ты выхватил меня, а мог бы просто загородить собой, ведь ты же Ворон, это ты его убил!
- Но госпожа… Мои слова излишни, понимаю… Однако пуля бы задела вас, мое же тело не из стали, а снайперская винтовка пробивает насквозь…
- Какое уже мне дело? Ты ослушался не раз… Ты видишь… Он же мертв… Поверить не могу… Он… умер… Он убит…
И Розалинда, вновь безумная совсем, перевернула, словно куклу, тело с лицом, укутанным снегом. Большего греха не знает мир, когда бы только в сто раз и хуже не придумал человек… Мальчик остывал стремительно, хотелось, его согреть - бессмысленно. Не верилось, все нереально, это сон! Все сон! Все сон! Но нет ведь… И, если даже сон, то не проснуться от него, от жизни пробуждение одно…