- Не злитесь, тетя, вам ведь не к лицу, - послышался потусторонний нарочито детский тон, и Розалинда вновь нехорошо улыбнулась, так, что рот скрывал разрезом глаза: - Вы просто завидуете, так?
- Нет, Розалинда, все не так… Она права… - неловко и понуро молчал Цетон, как будто рухнул план, и план на лжи когда-то дает трещину всегда, а трещина разъедается кислотой, ничто ее не держит, так рушатся слова, мечты и страны.
- Да, он готовил вас, как блюдо, как лучший соус. Знаете ли вы…
- Замолкни, паучиха, я сам скажу… Вот это мой рассказ: Розалинда, это все правда, она говорит ее, потому что боится, что при “правильном” развитии вы станете чудовищем, тем чудовищем, которое уничтожает все живое на своем пути, превращая его в одно лишь отчаяние.
- А ты возомнил, что такой силой безысходности и одиночества тебе будет по силам?! - сварливо и испуганно кричала паучиха до хрипа: - Я сначала считала, что мы просто соревнуемся за лучший приз, подстроили развод отца, отправили детей в детдома, не Григорий и я, а Цетон и я! Но, когда поняла, кого растит он из бутона зла, я захотела вас убить, Катарина, чудовище из вороньих кошмаров.
- Она одна дарует нам покой! Ты хочешь, как Григорий, раствориться, чтоб перестала быть? - вдруг воскликнул Цетон, как исстрадавшийся по влаге в пустыне не взывает о дожде.
- Молчи! Ты расскажи ей, как ты готовил ее отчаяние! О да! Все с самого начала! Как в детстве ей нашептывал Вопрос свой, как заставлял искать Ответ, ты сам ведь сто змеиных кож, ты сам безумен был и королеву себе растил под стать.
- Но я б не против, только вот… - и Розалинда снова обернулась на тело брата, которое уже засыпала крупа и становилось страшно, больно, хотелось эту крупу с него стряхнуть, чтобы он не замерз, но… Он был мертв, а вспоминалось, как его катали с горки и он смеялся, а все отняли не отец, не мать, а эти двое, Вороны во лжи. Теперь была и сила, всех не жалко… И этот рынок: боль не нужна, прогнил весь на крови. Боль - это суть познанья, тревога бытия с любовью жить и быть, быть для других, но снова все отняли. Откуда же Вопрос? А ведь нашла Ответ… Но солнца больше не светили, Ворон теснился в ней чудовищем, теперь она все поняла, приказ послышался размеренно и равнодушно:
- Говори! Ведь ты и есть приказ мой! Говори!
Цетон молчал, с его висков сочился хладный пот, кого боялся он, с кем танец был надменный:
- Да, это я убил. Вернее, нет - она. Она убила, я не посмел спасти. Вы расцветали, как лазурь, вы становились человеком, а я решил, что Ворону под стать лишь Уникальная, и цель моя как будто и не власть…
- Нет, расскажи ты лучше! Ну, верно, ты безволен, если так…
- Умолкни, паучиха. Все расскажу, скрывать уж больше нечего.
========== Часть 17 ==========
- Умолкни, паучиха. Все расскажу, скрывать уж больше нечего.
Я жаждал получить из вас Уникальную, но вы заставляли спасать ваших родных из всех ловушек, впрочем, я рассчитывал, что хватит встречи с матерью, когда вы осознаете, как сильно предала она, уйдя, покинув вас. Но, кажется, ты, Паучиха, ты измышляла новый план убийства, подослала Григория, чтобы он запер ее в больнице, а Розалинда повелела освободить, увидев несчастную, поверженную, растерзанную злым Вороном женщину - свою мать, и в ней проснулась только жалость, а как Алина раскололась, так тем более, весь спектр чувств, они нас оживляли…
- И ты решил, что вот остался последний ход? - подняла на него глаза полные ненависти Розалинда: - Ты решил?
- Судьба, так все сложилось, правда, не хотел… К тому же, то не я, выстрел… Она…
- Нет, не судьба, ловушки строил сам же ты! - не к месту взвизгнула паучиха, но тут же и ее пронзил все тот же жуткий взгляд, Розалинда медленно отошла за спину Цетона и прошептала ему на ухо, приказала ледяным тоном, словно разрубая им сознание:
- Убей ее! Убей их всех! Убей!
- Да, госпожа! - поклоном отозвался слуга, контракт еще был в силе.
Паучиха зашипела и вновь сразились Вороны, Цетону все казалось, что Розалинда уж простила, что будет власть и свобода, но Лилия не смотрела, она на коленях стояла подле тела брата, перебирая волосы, смахивая бережно снежинки, глухим не по-девичьи женским голосом напевала размеренно:
- Баю-баю… Баю-Бай, спи, Матвейка, засыпай…
В коченевших маленьких ручках мальчика лежал игрушечный мишка и застывшим покоем улыбался…
Оцепенение. Распалось.
Ужас прорезал сердце Цетона, когда он лицезрел эту картину, впиваясь клыками в паучье тело, казавшееся несуществующим…
И впервые за тысячу лет Ворон заплакал, едва не навзрыд, стенания вырывались рыком, он, наконец, все понял - никакая сила не стоила той жизни, что они отняли, он, наконец, все понял - поздно…