Ревекка Соломоновна чувствовала, понимала его состояние, но события не торопила. Как-то, когда Антон готовился к экзамену, она улучила момент и кинула ему мимоходом, вроде и некстати:
– Занялся бы ты делом.
Антон так и застыл с рейсфедером в руке. Как кипятком его облили. Он тупо уставился в чертеж, стараясь не поднимать лица, залитого краской. Она подошла и села напротив, скрестив руки на груди, совсем как это сделала бы мама.
– Мне надо домой… – наконец признался он себе.
Он боялся ехать туда. Зная, что заклеймен – справедливо или несправедливо, – он боялся позора, стыда стариков за сына. А то, чего боишься, непременно будет преследовать везде. «Какая, черт, разница, в каком оно варианте?» – подумалось ему.
– Встряхнись, Антончик. Ты все делаешь правильно. Ну, почти все… – Она смутилась и отвела взгляд. – Тебе, детка, надо всему заново учиться. Дышать. Жить.
«Именно так! Как же мне самому это в голову не приходило?» – Антон закрыл лицо руками.
– Знаешь, как в древности говорили? «Помоги нести крест другому – облегчишь и свою ношу…» Тут есть своя правда, Антончик. А то, по-твоему, вот я? Как бы иначе выжила?…
Простым разговором старушка заронила в его сердце доброе зерно. Во всяком случае, он перестал прятаться от себя. Начал взвешивать каждое свое чувство, проверять его подлинность. Твердо решил прекратить встречи с Людмилой. Больше никогда бы к ней не пришел, не увидал бы ее, но…
Как-то после смены Иваныч выловил Антона у проходной. Если уж в цеху не стал подходить, значит, приготовил что-то особенное. Вид у бригадира был озабоченным.
– Случилось что?
– Случилось! Только уж не заводись особенно. Кто-то Лехе про его жену да про тебя навякал. Чего – не знаю, только бабы твоей уж дня три на работе нет.
Антона затрясло. Что делать? Ехать к ней домой? Можно еще больше наворотить… Он решил забежать в буфет. Люськина сменщица Катька наверняка в курсе всех сердечных дел закадычной подружки. Она не раз давала ему это понять: то кокетливо, вроде как в шутку, то осуждающими косыми взглядами. Антон видел за этим особые знаки внимания, но принимать их принципиально не хотел, хоть и понимал, что тем самым лелеет в Катьке своего недруга.
На сей раз ей хватило гибкости и душевной щедрости стать наперсницей и советчицей:
– Как это не вмешиваться? Чтоб он ее порешил? Леха неделю ее молотит. Она и выйти-то не может: закрыл ее, оглоед. Пока соседей нет, сам скоренько до магазина слетает, чтоб было чем налакаться, и начинает вспоминать обиду. – Катька заелозила, глазки забегали.
Антон насторожился. Едва различимый дребезг голоса или увиливающий взгляд приятельницы заставили его сжаться в комок и сфокусироваться на предстоящем решении. Он не чувствовал, что Людмила именно та женщина, с которой он хотел бы идти рука об руку вперед. Он еще не ведал, не имел даже смутных представлений, куда влечет его судьба. Предложить женщине усыпанный терниями путь, не имея уверенности, что он обязательно должен упереться в звезды, – он не имел права. И все же отчетливое понимание своей вины перед той, которая стала ему близкой, держало его мертвой хваткой за горло. Он попытался отстраниться от всех своих эмоций, отслоиться от самого себя.
Еще дорогой его коснулось неуловимо знакомое, ясное видение того, что произошло. В автобусе, битком набитом пассажирами, как килькой в томате, он уже не замечал ни давки, ни людей. Как в тумане проплыл перед внутренним взором натюрморт за столом Люськиной комнатухи и две склонившиеся фигуры: одна мужская, приземистая, другая – женская. Последнюю он узнал – Катерина. «Шептунья, глупая и завистливая», – с горечью подумал он, но тут же засомневался: не было ли это связано с неприятным впечатлением от разговора с нею? Антон сбросил с себя острое желание наказать наушницу. В конце концов, она – лишь следствие, но никак не причина.
Дабы не залезать в более глубокие дебри сознания, он заново постарался подняться над собственным «я». Антон закрыл глаза, остановившись посередь тротуара так резко, что чуть не сшиб с ног налетевшую на него прохожую. Женщина вскрикнула, ругнулась, обернувшись, и побежала дальше.
Когда Скавронский открыл глаза, возле него не было ни единой души, хотя обычно улица всегда была полна народу. Через некоторое время с ним поравнялся инвалид, передвигающийся на доске с прикрученными подшипниками.
– Что, браток, хреново с перепою или как?
По его тревожному взгляду Антон понял, что фронтовик все это время наблюдал за ним. Это человеческое небезразличие, неспособность остаться в стороне, если кому-то рядом плохо, стало тем толчком, которого Антону и не хватало для душевной ясности.
– Спасибо, отец. Теперь все как надо…
Он и в самом деле уже знал, что грядет и как следует себя вести. Тревоги не было. Всякая чувственная муть отошла на задний план. Он преисполнился необъяснимым спокойствием духа и той радостью, которые вместе определяют не только следующий шаг, но и весь план бытия. Иными словами, Антон уловил свою ноту, ощутил внутренний стержень в самом себе.
Он поднимался по обшарпанным ступеням лестницы, узнавал знакомые запахи, но они были уже новыми. Он слышал привычные звуки коммунальной квартиры, но и это воспринималось как совершенно иное – из другой жизни. «Алексея дома нет», – как-то само собой возникло в его мозгу, но к этой мысли он остался равнодушен. По большому счету, не имело значения – дома тот или нет. Антон не торопился: и времени, и терпения дождаться соперника у него бы хватило.
Открыла ему соседка Шура.
– Уходил бы. Сейчас Шалый вернется. – Небрежным движением она толкнула Антона в грудь, пытаясь захлопнуть перед носом дверь. – Иди, ну…
Скавронский воткнул носок сапога в проем, наперев плечом на дверь. Шура уже обеими руками уперлась в Антона, с кряхтением выталкивая его вон.
– Да что ж ты настырный такой… Тебе ж хуже будет…
Он расхохотался:
– Пусти. – И легко отодвинул ее.
От неожиданности Шура шарахнулась в угол. С грохотом полетели стоящие торчком лыжи и санки.
– Открой, – приказным тоном потребовал Скавронский, стоя у двери комнаты, зная, что Люська все слышит.
За дверью раздался шорох. Она молчала. Антон осознал ее страх, как нечто материальное, повисшее в тишине.
– Открывай, милая, – ласково произнес он. – Так надо. – Голос его был спокойным и решительным. – Вместе шалили, так и подождем его вместе. Ты ведь понимаешь, он не должен быть извергом…
Насколько он попал в точку, Антон понял, увидев ее отекшее от побоев и слез лицо.
– Как же так? Что ж ты не позвала?
Он привлек ее к себе, стараясь не причинить лишней боли. Она отворачивалась, пыталась прикрыться рукой. Вдруг вздрогнула: на лестничной клетке послышались шаги. Любопытная соседка, тупо уставившаяся на них, сразу юркнула в свою комнату.
Алексей Шалый оказался кряжистым мужиком. Костыль ему был без особой надобности, его он волочил за собой по полу, хотя при этом тяжело оседал на ногу. «Он не чувствует за собой никакой ущербности, скорее хочет, чтобы другие его считали обиженным судьбою, убогим», – мгновенно пронеслось в голове у Антона.
– Ну что? Будем знакомы? – жестко сказал Скавронский, не давая Лехе опомниться. – Чего ж на бабе вымещать, что сам слепить не можешь? Извиняться, что у меня получилось, – не буду, не жди. А хочешь с кого спросить, начинай с меня. Вот он я. Антон Скавронский. Или передумал?
Алексей набычился, покраснел. Небритые щеки набрякли, ноздри раздулись, издавая шумное сопение.
Заметив, что Леха ухватился обеими руками за костыль, Антон скорбно вздохнул. Мужик двинулся на Скавронского, пригнув голову, будто только о том и мечтал, чтобы боднуть того. А Антон стоял как вкопанный, только глаза странно поменялись в цвете. Сделались мутными. На губах заиграла кривая усмешка. Людмила, готовая уже кинуться наперерез, с удивлением вдруг увидела, что Алексей, как от внезапной боли, сморщился, вжал голову в плечи, выронил костыль и рыхло осел на табурет, хватая ртом воздух. Перхая, сглатывая слюну, он не мог ни закричать, ни позвать на помощь. Жилы на висках надулись, глаза налились кровью. Антон склонился к его уху.