«Удивительно переплетаются судьбы», – думал Антон. Мысли его были сумбурны. Взбудоражило и название местечка, и рассказ о раввине, при этом он почему то видел его в образе своего родного деда Александра. Воспоминания нахлынули на него, Антон силился уловить какую-то непознанную логику между ними и историей, рассказанной старой женщиной. Казалось, он никак не может зацепить чего-то важного, словно искал ключик к тайному шифру судьбы.
До этого разговора Антон и не подозревал, что его отношения с Ревеккой Соломоновной под ретушью быта, обыденности имеют столь важный глубинный смысл. Ее откровенность приоткрыла завесу, за которой крылась тайна женской веры и преданности. То, что он до сих пор воспринимал в своей матери как данное природой, как само собой разумеющееся, и чего не видел в других, открылось новой гранью. Спасибо этой женщине, убеленной сединами, но полной любви.
Не скрывая своего удовольствия, Ревекка Соломоновна заметила, что в Антончике просыпается трогательная мужественность, зрелая мудрость. Она все чаще перекладывала на него свои заботы. Бывало, правда, что и съязвит:
– Меня в старые пончохи не списывай! – махала на него ручкой. – Без ложной скромности признаюсь: я для тебя кладезь знаний.
– И когда же ты их успела накопить? – Антон крепко обнимал ее, заглядывая через голову в кастрюльку, предвкушая, судя по вкусным запахам, замечательное яство. – Впрочем, ты права: я еще не научился делать рыбу-фиш…
– А вот это тебе зачем знать? Приведи жену, пусть она и учится…
Об этом Антон даже и не задумывался. Перипетии семейной жизни рисовались ему обязательными сценами супружеских перебранок с битьем посуды. Может, именно потому он так решительно перечеркнул свой роман с Людмилой. Ее он не видел почти год, старался и не вспоминать. В буфет не заглядывал. Все, кто догадывался о его прошлой связи с ней, сами собой выпали из поля зрения. Один уволился, кто то перевелся в другой цех. Иваныча видел лишь изредка, да и то когда тот стрелял у Антона до получки, а так – обходил его стороной. Теперь Антон сам стал бригадиром звена. Хлопот хватало и с мастерами, и их учениками. Иногда позволял себе расслабиться. Тогда и случались у Антона бурные романы с девчонками из институтского общежития. Но захватывали такие романы от силы на неделю, а вскоре ему становилось до оскомины скучно. Все сводилось к брачным играм, заведенным по одинаковому ритуалу. Однообразие кокетства, застолья, даже одни и те же песни, что пелись все одинаково дурными голосами, будто все их достоинство заключалось в том, что за версту слыхать. То же сквозило и в отношении женщин к нему. Почему то каждая норовила выставить его «своим» перед всеми, пройтись с ним напоказ. Антон всякий раз надеялся, что сумеет привнести в эти игры какую-то изюминку, сделать их увлекательными и интересными, но чаще уже через час знакомства ощущал себя фигурой исключительно декоративно-прикладной.
Однажды после танцев он провожал двух девушек. Спроси его завтра, так не вспомнил бы, как зовут обеих. По дороге девушки рассорились, неожиданно одна накинулась на другую, предположив, что та несправедливо заняла в сердце Антона больше места.
– Я любила – ты отбила, так люби облюбочки! – и вцепилась на глазах Антона в подружкину прическу.
Скавронский оторопел, не понимая, что делать и как дать понять, что подобные «огрызки счастья» его мало прельщают. Чем дальше, тем меньше ему хоте лось окунаться в любовный омут, скрывающий суетные интриги и дрязги. Все это сильно смахивало на мышиную возню, и он подавлял в себе желание и стремление найти ту, в которой проглядывали бы черты сходства с матерью. Но довольно было уловить хотя бы ноту родного голоса или заметить отдаленное внешнее сходство, как Антон входил в раж, проявляя в ухаживании чудеса куртуазности. Вскоре о нем поползла молва как о неисправимом сердцееде, что, разумеется, еще больше притягивало к нему внимание слабого пола.
Лучшим способом скрыться от навязчивого внимания, как присоветовала Ревекка Соломоновна, – стать домоседом и заняться самообразованием. Антон все чаще стал прибегать к этому простому, но действенному методу. Открыл для себя Новосибирский оперный. Балетная труппа потрясла его. Феерически воз душные танцовщицы из кордебалета казались ему эльфами. Он тратил время и деньги на поиски цветов, не пропуская ни единой премьеры.
Дома он перечитывал техническую литературу. Иногда накатывало романтическое настроение, и Антон упивался поэзией. Со временем он почувствовал, как крепнет в нем жизненная сила, временами он казался сам себе неуязвимым от житейских невзгод и дрязг.
И все же совершенной защиты не существует. Это Антон понял в один их тихих весенних вечеров.
Скавронский сидел с соседской Наташкой над уроками.
– Антон, извини… – тронула его за плечо Ревекка Соломоновна, склонившись к самому уху. – Там тебя спрашивают.
– Кто? – Это было неожиданно, так как к себе Антон никого и никогда не приглашал.
– Не представилась. – Старуха покачала головой, выражая больше озабоченность, чем недовольство.
Скавронский встал, но вернулся к столу, чтобы занять на время его отсутствия девочку.
– Ты пока переведи до конца, – он указал строки в томике Гейне: – потом сравни со стихотворением Лермонтова. К моему возвращению ты должна найти коренные отличия в текстах.
Во дворе, присев на бревно у поленницы, ждала Людмила.
– Здравствуй, Тоша. Не ждал?
– Зачем ты здесь? Я ведь просил не приходить сюда.
– Уезжаю я скоро. Под Прокопьевск. Вот, пришла попрощаться.
– У тебя все нормально?
Антон полез за папиросами. Долго не мог прикурить. Рука была нетвердой, огонек на ветру гас. Люська отвернулась.
– Все, да не все. То ли че ли не слыхал? Катьку-то, сменщицу мою, забрали аж на следующий день. Ты как нас с Лехой «примирил», – она криво усмехнулась, – ее и замели. Под растрату подпала. Ну, а мы – мы че ж? Дом, вон, в деревне купили. Сам то меня не бьет, не подумай чего. Поедом не жрет, как прежде. Не пьет он, Антон. Боится, че ли? Как супротив мне че гавкнет, так задыхивается…
Люськины вести оглоушили его. Он стоял как истукан, не чуя, что озяб, только широкие штанины модного покроя надувались на ветру. Промелькнувшее подо зрение, что Катерина и была той самой, что нашептала Лехе про них, застыло тягостной виной перед ней. Он не хотел ей неприятностей. Его руки под коротким рукавом «бобочки» подернулись гусиной кожей.
– Вижу, у тебя опять глаза мутные, ненормальные, как тогда. – Людмила неожиданно приникла к нему, обхватила шею руками и, совсем по-щенячьи прискуливая, заблажила: – Наколдуй, Тоша, чтоб ребеночка мне зачать. А то, хочешь, без волшбы напоследок сделай! Я ведь люблю тебя, век благодарная буду… И ниче от тебя боле не надо… – Она внезапно стала сползать к ногам Антона. – Оставь памятку по себе. Чтобы глазки твои, руки твои…
Хватаясь за его брючины, она целовала его, Антон барахтался, вырывался из этих объятий, разжимал цепкую хватку на своем запястье. Чтобы не потерять равновесия и не упасть тут же, он отшвырнул ее от себя. Людмила упала на проталину, распласталась и громко завыла, как скаженная.
Скрюченные пальцы скребли талую землю. Антон застонал, отвернулся. И в этот момент увидел в своем окне распахнутые глаза Наташки, с ужасом взирающую на всю эту сцену. Поймав его взгляд, она резко уткнулась в книжку, обхватив голову руками.
– Встань, Люся, прошу тебя, встань. Что же ты с собою делаешь?
Люська перехватила его искоса брошенный на окно взгляд. Медленно поднялась, приговаривая злым шепотом:
– Ах, вон он че… То ли че ли у тебя уже новая подстилушка? Глядь-ка, совсем новенькая, прямо-таки от сиськи отлученная. Ну че попало!
– Что ты городишь?