Слезы утопили красные сухие глаза, жалобный рев вырвался из обожженного горла — несчастный уткнулся в барную стойку и горько плакал. И так много было горечи в его плаче, что если бы в баре был кто–то, кроме бармена и двух в лепешку пьяных пройдох, мужчину непременно выгнали бы из заведения, иначе все, даже самые юные и безбашенные посетители зарыдали бы вместе с ним. Безо всякой видимой причны.
— Уважаемый, — расталкивал бармен бедолагу. Хотя обычно он так своих посетителей не называл. Вообще никак не называл, просто вышвыривал из бара, но здесь нельзя было не сделать исключения. У человека горе, — мужчина, все в порядке?
Бывший отец открыл глаза, медленно отлип от барной стойки.
— Ты тут уже часов 10 дрыхнешь. Я, конечно, понимаю что проблемы, но у меня уже смена заканчивается. Либо расплатись и сиди дальше, либо…
— Дрыхну? — мужчина вспомнил, какой ценой ему досталось излечение от бессонницы. Долгожданная ясность разума разъедала его изнутри, пережевывала его дух, раскусывала волю к жизни — тогда он понял, что главное теперь — не трезветь. Опустошив еще пару стаканов и расплатившись, он закурил и вышел наружу, в холодные объятия нового, солнечного, осеннего дня.
Под действием алкоголя ему хватило смелости вернуться в свой дом, на свой этаж, но он так и не смог войти в квартиру. Мужчина стоял на этаже, между двумя единственными квартирами: опечатанной полицией квартирой Славы и его собственной. Наконец, он вспомнил, что произошло в опечатанной квартире и решил отвлечься от собственных проблем, окунувшись в чужие. Неловко разорвав ленту, он вошел в квартиру Славы. Все та же вонь. Все тот же красный диван. Пленника на нем уже нет. Кастрюля рядом. Все то же содержимое, полиция даже не удосужилась забрать улики.
"Эльфийские уши. Ведь и правда, не человек. Не нужно было звонить в полицию. Надеюсь, паренька оправдают. Нужно выпить." Закурив, он вернулся в бар. Можно было простоять у дверей этого заведения еще сутки, а то и двое — вы бы не увидели, как он выходил оттуда. Рафаэль жил там, постепенно становясь местной достопримечательностью.
Сидя за барной стойкой и разрушая свой организм алкоголем и никотином, он развлекался тем, что определял тип посетителя и цель его визита по одной только обуви.
— Смотри на того паренька, — указал бармен на нового посетителя, — что можешь сказать? Я думаю, он сюда самоутверждаться пришел.
Раф устало глянул на новенькие сапоги парня.
— Нет. Сапоги хорошие. И красивые, и теплые. На размер больше, чем нужно, сам он слишком молод, чтобы так грамотно выбрать обувь. Его одевает мать. Бантик на шнурках на удивление аккуратен, ему важен его образ. Походка тяжелая. Пить не любит. Друзья его сюда не звали, он один. Значит, здесь он ради образа. Только примеряет на себя роль грустного, романтичного алкоголика, просирающего жинь в барах. Как в бульварном чтиве. Мода, дружище, мода.
Парень сел за барную стойку и наигранно хриплым голосом заказал виски, после чего с грустным видом уставился в стакан, выдумывая повод для грусти.
— Неплохо, следующий заказ — бесплатно, — сказал впечатленный бармен.
Раф отпил из стакана, тяжело вздохнул и грустно сказал:
— Спасибо.
Юноша рядом выглядел как нелепая пародия.
Для Рафа больше не было ни дня, ни ночи, была только темнота бара, безуспешно рассеиваемая тремя потолочными лампами. Время суток и день недели он определял исключительно по количеству посетителей.
Был вечер пятницы, когда в кишащую славными ребятами, ждущими свою очередь на бильярд, бухальню вошли насквозь промокшие кроссовки для бега, сразу после пары блестящих туфель на каблуках, вошедшей вместе с дорогими мокасинами, совсем не измоченными дождевой водой.
Обладатель кроссовок тяжело сел на табурет и заказал пиво. Он стал с сомнением крутить его в своих медвежьих руках, прежде чем начать пить. Парень чем–то заинтересовал Рафа, его внешности удалось пробиться сквозь пелену опьянения к воспоминаниям.
Посетителя смутил пристальный взгляд морщинистого пьяницы.
— Чего тебе? — раздраженно бросил посетитель.
Это был Илья. Раф узнал этот оценивающе–диагностирующий взгляд. Подождав, не установит ли он наличие очередной болезни, Рафаэль заставил свою обожженную глотку и заплетающийся язык хрипло выдать что–то вроде: