— Ну, хоть бутерброд отдайте, — выдавила я напоследок.
Глава 5
Бутерброд был добровольно пожертвован Эстер, как только конвой вывел меня за последнюю магическую стену. Бедная птичка сразу спустилась ко мне с ближайшей кроны — похудевшая и осунувшаяся, даже перья повылазили — и гордо уселась на плечо. Волновалась за меня, бедолага. А уж я как за нее тревожилась — словами не передать!
— Я что, поеду во дворец в таком виде? — спросила я у конвоиров и окинула взглядом перепачканное драное платье, которому еще пару дней назад все подружки завидовали. — Грязная, немытая и голодная?
Конвоиров мои проблемы не интересовали. Настолько, что они даже не потрудились ответить. Лишь потащили меня к крытой повозке на магическом ходу, усадили на заднее сидение, запустили под потолок визиоллу [1] и закрыли за мной дверь на ключ. А сами уселись впереди, отгородившись от меня плотной стеной. Эстер, сытая и довольная, посмотрев на все это безобразие, решила добираться своим ходом.
Аэрия — вернее, тот ее участок, что укрыт Куполом — похожа на большой кусок лишайника. Местами — кустистый, местами — твердый и плоский, но непременно зеленый. К вечеру в глазах стало рябить от бесконечных полей и иссохших речных долин, расстилающихся до самого горизонта. Даже свежий воздух, пахнущий скошенной травой, не приносил наслаждения.
Очень хотелось есть и пить, и я успела пожалеть, что не оставила себе хотя бы маленький кусочек хлеба. В ход пошло яблоко, но оно лишь раззадорило аппетит. На мои жалостливые стоны о тарелке горячего супа конвоиры не реагировали. Редкие минуты, когда повозка проезжала мимо придорожных таверн, стали для меня настоящей пыткой.
Где-то в середине пути, когда я уже порядком умоталась, но темнота еще не легла на дорогу, Эстер соизволила принести надклеванную вишенку и записку, помеченную черным треугольником. Я забрала у нее добычу, благодаря безжалостную Филлагорию за то, что мне хотя бы окно наполовину открытым оставили. И за то, что конвоирам не вздумалось засесть со мной в неудобный отсек для заключенных.
«Тебе велели держаться, как можно дольше, — коротко говорилось в записке. — Свой человек во дворце — это очень хорошо. Олаф».
Я разорвала записку на мелкие клочки и выбросила в окно. В груди едкой волной поднялась обида. Сбежали, значит, с митинга, не подождав меня, реквизиты побросали, как самые умные, а меня кинули на произвол судьбы?! А теперь — сливай им информацию?! Мне не нужно было объяснять, кто останется виноват, если утечка станет очевидной. Тоже мне, друзья. Лучше бы выбраться помогли из этой передряги.
Когда на дорогу легла тьма, и повозка выпустила маглюмы [2], мне уже ничего не хотелось. Я сидела, откинувшись на деревянную спинку лавки, смотрела на мутный свет, мерцающий за окном, и считала кочки. Одна… Две… Двенадцать…
Повозка резко затормозила во мгле, оборвав сладкую дрему, и я, сорвавшись с лавки, полетела на пол. Ничего не соображая, выругалась и потерла ушибленное колено. Сквозь приоткрытое окно донеслись взволнованные голоса, а потом дверь распахнулась, и безжалостные морды конвоиров уставились на меня:
— Выходите, ибреса Крэтчен.
— Что? — я зевнула и потянулась. Шея отозвалась неприятным саднением. — Мы уже приехали?
Молчание, ставшее ответом, подтвердило самые страшные догадки. Все происходит на самом деле, и я — на территории врага.
— Долго вас ждать, ибреса? Вы пока еще не королева!
— И не собираюсь ею быть, — проворчала я, лениво выползая на влажную от вечерней росы траву.
Маглюмы осветили небольшое поле, упирающееся в прямоугольную площадь с фонтаном по центру. В темноте струящаяся вода отливала голубизной. Вдалеке, за площадью и стеной аккуратно подстриженных деревьев, светился дворец. Прозрачный, невесомый, словно сотканный из нитей паутины, с огромными окнами и белоснежными скатами крыш. У меня даже челюсть отвисла: сколько золотников простого народа вбухано! И спят же спокойно, и совесть их по ночам не грызет…
— Нравится? — ко мне подлетела женщина в синем бархатном платье и смешном чепчике, обрамляющем круглое лицо. Все ее части тела словно были выписаны по циркулю: пышные плечи, массивные бедра, огромные груди и даже глаза. — Ой, какая хорошенькая! Пойдем, мы тебя отмоем, чистую одежду дадим!
Обижать добрую женщину почему-то не хотелось, хамить ей — тоже. Поэтому я томно вздохнула и выдавила:
— Сначала еда.
— Ой, да несговорчивая какая попалась! — женщина совсем не реагировала на мои капризы. Должно быть, привычная. — Как тебя зовут?