Дочитав письмо, Дадоджон задумался. Арест Нуруллобека, о котором он услышал впервые, поразил его. Ему хотелось кричать от возмущения. Что же делается? Это ведь подлость! Арестовать такого честного, чистого парня — за что? Только за то, что он влюблен в Марджону и хотел на ней жениться. Как можно? Бурихон, видать, потерял голову от тщеславия и зазнайства, вообразил, что ему все дозволено, а ака Мулло и впрямь лишился ума, если полез напролом. Куда делась его изобретательность, куда делись его скорпионские мозги? Устроив арест Нуруллобека, — а что это подстроил он, сомневаться не приходится, — он, как змея, кусает сам себе хвост. В одном ака Мулло прав: ему, Дадоджону, не хватило духу настоять на своем и заставить сосватать Наргис. Не по божьей воле скончалась она, нет, по его вине, он кругом виноват: и в смерти Наргис, и в аресте Нуруллобека, и в том, что руководители района косятся на ака Мулло и на Бурихона. О, если бы он не вернулся из армии! Если бы погиб на войне! Сколько глупостей он натворил, сколько горя и бед принес в кишлак своим возвращением! Друзей сделал врагами, опозорился перед людьми… Да с каким лицом он приедет в кишлак? Как сможет смотреть кому бы то ни было в глаза?
Всплыл застрявший в памяти бейт из книжек дядюшки Чорибоя, которые они читали по вечерам вслух:
Расплата неизбежна, час искупления обязательно придет, он уверен в этом и не вернется в кишлак, ни за что не вернется, если только не случится что-нибудь чрезвычайное, из ряда вон выходящее, или если не вернут силой. Наплевать на толки, которые вызовет отказ жениться на Марджоне! Хуже, чем теперь, о нем не подумают — некуда хуже.
Дадоджон принялся перечитывать письмо. Когда в комнату вошли дядюшка Чорибой и Туйчи, он сидел с поникшей головой.
— Что с тобой? — спросил дядюшка. — Вести, что ли, плохие?
Дадоджон поднял голову и натянуто улыбнулся.
— Нет, ничего, — сказал он и обратился к Туйчи: — Это правда, что арестовали Нуруллобека? Когда?
— Да уже дней десять, если не больше.
— Какого Нуруллобека? — удивленно произнес дядюшка Чорибой. — Нашего директора интерната?
— Его…
— О господи! — поразился дядюшка, в знак крайнего изумления схватившись обеими руками за ворот своего халата. — За что?
— Всякое говорят, — пожал плечами Туйчи и, протягивая Дадоджону газету, прибавил: — Он же водил компанию с прокурором, а того пропечатали как взяточника…
— Что-что?! — воскликнул Дадоджон.
— Вот фельетон… «Таджикистони Совети», на третьей странице.
Дадоджон торопливо развернул газету, сразу увидел слово «фельетон» и над ним заголовок «Рад услужить». Из однообразно черных строк глаз тут же выхватил и имя, и должность Бурихона.
— Ну и ну, — вымолвил Дадоджон. — Действительно о нашем прокуроре.
— А ты почитай вслух, чтобы и мы послушали, — сказал дядюшка Чорибой.
Дадоджон стал читать:
— «Рад услужить. У большой дороги, под аркой, сооруженной из столбов и фанеры, на которой аршинными золотыми буквами сияло название колхоза «Первое мая», стояли бдительные дозорные. Их взоры были устремлены в одну точку, туда, где дорога, что ведет в райцентр, сливалась с горизонтом. День кончался. Жаркое июльское солнце неохотно ползло на запад, и его косые острые лучи били в глаза. Но, дабы выполнить свой долг, дозорные проявляли стоицизм и смотрели вперед из-под ладоней. Их твердость была вознаграждена: они, в конце концов, узрели двух всадников, именно тех, кого ждали.
— Едут! Едут! — возбужденно закричали они и припустили со всех ног в кишлак.
— Едут! Едут! — подхватили их крик другие дозорные и помчались по кишлачной улице в сторону правления.
Возле дома правления томился ожиданием еще один караул. Завидев бегущих, дозорные ринулись к двери и распахнутым окнам.
— Едут! Едут! — завопили они кто дискантом, кто басом.
В тот же миг из правления выбежали председатель колхоза Пир-заде, его сподвижники и соратники.