Тетушка Нодира во всем согласилась с Аминджоном. Внимательно слушая его, она призналась себе, что никогда не задумывалась над взаимосвязями хозяйств венной и политико-воспитательной работы. Ведь сейчас в колхозе людей много больше, чем было во время войны. Появилась техника, дали минеральные удобрения, поулеглось горе, люди отдохнули, и, если здраво судить, были все основания перекрыть обязательство. Но получилось наоборот. И приходится теперь ходить с опущенной головой…
— Собрание у вас послезавтра? — спросил Аминджон.
Тетушка Нодира подняла голову.
— Да, в понедельник, — сказала она. — Доклад у меня готов.
— А организаторы-затейники тоже готовы?
— Какие затейники? — удивилась тетушка Нодира.
— Те, кто собирается выступить против вас.
— Не знаю, я не думаю о них.
— И правильно делаете!
— Конечно, кое-кто станет и свои промахи валить на меня… — произнесла тетушка Нодира и хотела было сказать что-то еще, но Аминджон, взглянув на часы, перебил:
— Это пустяки! Мы поддержим вас. Но дело даже не в этом. — Он открыл свою рабочую тетрадь, посмотрел на последнюю запись. — Знаете что, перенесите-ка собрание на среду, я сам хочу присутствовать, а раньше не смогу.
— Хорошо, завтра на правлении так и решим.
— Я поговорю завтра на эти же темы и с Сангиновым, — сказал Аминджон. — А вы используйте время, поработайте еще над докладом, уделите побольше места вопросам идеологической работы.
Тетушка Нодира поднялась. Прощаясь, она краешком глаза посмотрела на окно, за которым была густая темь и сыпал, сыпал, уже оседая на земле, белый снег.
30
Бобо Амон всю ночь проворочался, а под утро уснул крепким сном и впервые за долгую жизнь не поднялся с рассветом. Сестра его, вдовая старушка Адолат, которая после смерти Наргис переехала к нему и стала хозяйничать в доме, удивлялась и тревожилась. Она уже давно приготовила завтрак, вскипятила ширчай и подогрела лепешки, но брат и не думал просыпаться. Потеряв терпение, старушка вошла в его комнату и уселась у него в ногах.
Он сперва тихо и мерно похрапывал, но потом беспокойно зашевелился, стал что-то бормотать и в конце концов заметался, застонал, приговаривая: «Наргис! Наргисджон!..» Старушка не знала, что делать, то ли будить, то ли нет. Но вдруг Бобо Амон сам резко оторвал голову от подушки и сел на постели, дико поводя глазами.
— Что с вами? Приснилось что-то? — спросила она.
— Да, Наргис! Увидел мою Наргис! Обняла меня, вся в слезах, отомстите, сказала, моим врагам. Бедная моя Наргис! Радость моя Наргис! Жизнь моя Наргис!
Услышав это, старушка не сдержалась и зарыдала. Заплакал и Бобо Амон. Но его воспаленные, глубоко провалившиеся в черные ямы орбит глаза оставались сухими. Он плакал без слез, горлом, задыхаясь от боли и содрогаясь всем телом, багровый, как пламя в его кузнечном горне. Через несколько минут, придя в себя, он глубоко и тяжко вздохнул и вымолвил:
— Хорошо, доченька, успокойся. Я отомщу твоим врагам.
— Бог отомстит им! — сказала сестра Адолат, продолжая всхлипывать. — Поручите господу богу!
— Нет, я сам отомщу, — сжал Бобо Амон кулаки. — Это басмаческое отродье, этот сын убийцы и сам убийца достоин возмездия! Мне теперь все равно, я раскрою его тайну, растерзаю его на куски и брошу собакам!
— Да кто он такой? О ком говорите, ака?
— Это хитрая, старая лиса, сатана с человеческой мордой, этот подлец Мулло Хокирох…
— Гоните, гоните прочь от себя шайтана! — вскричала сестра, замахав руками. Она была набожной старушкой и подумала, что речь идет о мулле. — Грех поносить божьих прислужников, смиренных людей, не гневите бога, ака! Закажите на завтра поминальную молитву и устройте поминальное угощение, я испеку хворост, раздайте у могилы Наргис, порадуйте духов.
— Не лезь в мои дела! — резко ответил Бобо Амон. — Хочешь печь хворост, пеки, а меня не трогай. Я только что видел мою Наргис, она была в белом платье, белее всего, что есть белого на этом свете, но залитом кровью, и глаза были красными, вспухшими от слез. Она подбежала ко мне и бросилась на шею. Как наяву, совсем не похоже на сон… Голос ее в ушах: папочка, говорила, папа, отомстите моим врагам! Я приласкал ее, обещал. Дочке я обещал, моей Наргис! Я отомщу!
Сестра поняла, что говорить сейчас с братом бесполезно, только больше распалишь, пусть отойдет сам. Она мысленно обратилась к святым, с призывом вразумить брата, потом кряхтя поднялась и сказала Бобо Амону, чтобы шел умываться, так как уже поздно и завтрак давно готов.