— Нет, мне помогают. Наш брат, — кивнул врач на Дадоджона, — мой единственный серьезный пациент в этой степи. Пока результаты профилактики меня радуют. Люди тут здоровые!
— Вы хотите сказать, что обходитесь без меня? — стрельнула Марджона глазками и обидчиво надула губы.
— Ну что вы? — смутился врач. — На вашу долю выпала самая тяжелая в этой командировке обязанность.
Марджона опустила ресницы.
— Я делаю все, что могу, не знаю, как получается…
— Хорошо получается, я благодарен, — сказал Дадоджон. — Мне неудобно, что отрываю вас от главной работы. Может быть, не надо сидеть все время со мной.
— Нет уж, позвольте решать это мне, — решительно возразил врач. — Дня три еще подежурит, а там посмотрим.
Он стал собирать свою сумку. Дадоджон спросил:
— А на каком фронте вы воевали?
— На Первом Прибалтийском. А вы?
— Первый Белорусский…
— Вот отлежитесь, устроим вечер воспоминаний, — сказал врач и, попрощавшись, ушел.
— Еще десять дней! — в сердцах произнес Дадоджон. — Три года воевал, ходил между жизнью и смертью, ничего не случилось, а дома шлепнулся и лежу.
— Не надо убиваться, всякое с человеком случается, — участливо проговорила Марджона. — Пройдет и это, скоро поправитесь и снова будете здоровым и сильным, веселым… и внимательным. — Она лукаво улыбнулась. — Вы даже не спросили, что нового в вашем кишлаке и у нас в Богистане, как ака Мулло…
Дадоджон усмехнулся. Он и правда ни разу не вспомнил о Богистане, словно и не знает, что есть такой город, словно нет там у него ни друзей, ни знакомых. На упрек Марджоны он ответил:
— А что может быть нового в кишлаке и Богистане? Все, конечно, живы и здоровы, все занимаются своими делами. Не тянет меня туда…
— Как это не тянет? — вдруг вспылив, перебила Марджона. — Всем своим существом вы связаны с кишлаком и Богистаном. За что вы воевали три года, как не за свой кишлак, за наш город, за своих родных и близких…
— Я воевал за Родину…
— А может быть Родина без кишлака Карим-партизан и без близкой родни, без друзей?
Дадоджон был поражен. Он считал Марджону избалованной, легкомысленной, ветреной девушкой. Ему и в голову не приходило, что она может так рассуждать, так горячо спорить…
— Да, начинается-то здесь… — начал было Дадоджан и умолк. Он хотел сказать, что именно здесь растоптали его мечты и надежды, здесь убили его счастье, его Наргис!.. Но почему-то сдержался и, немного помолчав, ответил: — Там нет никого, к кому бы меня тянуло.
— Вы сами виноваты! — резко сказала Марджона. — Если бы не удрали из кишлака…
— Я не удирал…
— Знаю, знаю, акаджон, — улыбнулась Марджона, и ее лицо разом подобрело. — Я все знаю. Хорошо, что вы приехали в эту степь, успокоились, позабыли печаль и обиды. Когда мне хочется плакать, я тоже уединяюсь. — Она опять улыбнулась. — Но в кишлаке вас ждут не дождутся. Вы ошибаетесь, там много новостей!
— Какие же? — вздохнул Дадоджон.
— Во-первых, выпустили Нуруллобека и вернули на прежнюю должность. Он отделался строгим выговором. Мы думали, что он захочет отомстить, но он и не помышляет об этом. Наоборот, дал знать, что мечтает увидеть меня и от своего намерения не отступился… — при этих словах Марджона внимательно посмотрела на Дадоджона, но в его лице не дрогнул ни один мускул. «Пройму я тебя, все равно пройму!» — подумала Марджона, гася закипевшую злость, и воскликнула: — Бывают же люди! Ведь, если разобраться, он из-за меня сел в тюрьму, из-за меня пострадал и чуть не лишился доброго имени, а все равно не отступился. Не знаю, как назвать такое…
— Любовью, — сказал Дадоджон, и Марджона возликовала, потому что в интонации, с которой прозвучало это слово, ей почудились и зависть, и волнение, и даже затаенная ревность.
— Безответная любовь, — сказала Марджона как можно более равнодушным тоном. — Любовь расцветает, когда она взаимна. Да что говорить, — махнула она рукой, — вы сами хорошо знаете. Не нравится мне Нуруллобек. Убивать будут, не пойду за него.
— Вам виднее, — сказал Дадоджон, не желая разговаривать на эту неприятную ему тему. — Какие еще новости?
— Ну, про стычку ака Мулло и Бобо Амона вы, наверное, слышали…
— Какую стычку? — удивился Дадоджон. — Мне ничего не говорили.
Марджону задело, что Дадоджон не хочет говорить о любви, она ляпнула первое, что пришло в голову. Если бы Марджона знала, что Дадоджон не слышал про эту нашумевшую историю, она никогда не заикнулась бы о ней. Но раз уж сказала, придется выкручиваться.
— Бобо Амон стал потом и сам раскаиваться, что так поступил. Ака Мулло немножко отлежался и снова вышел на работу.