Работники Богистанского райкома партии, уполномоченные из обкома и даже из столицы приложили немало усилий, чтобы уменьшить вред, наносимый рамазаном и делу, и здоровью людей. В какой-то мере это удалось. Но стало ясно, что часть населения больше верит муллам, имамам и прочим служителям культа, чем лекторам и пропагандистам. «Почему?» — спрашивал себя Аминджон, понимая, что однозначно на этот вопрос не ответить: тут сплелись в тугой узел многочисленные и серьезные социальные проблемы.
Любопытно, что соблюдавшие пост не совершали пятикратный намаз, не твердили ежедневно молитвенной формулы «умереть за веру», не платили зякет — налог с движимого имущества, не помышляли о хадже — паломничестве в Мекку. Они только постились, то есть из пяти условий, необходимых для того чтобы почитаться истинно правоверным, соблюдали только одно. Поститься раз в году казалось легче, чем пять раз на дню класть поклоны и бормотать молитвы, тем более что муллы, ставшие особенно активными во время войны, твердили: ураза избавляет от всех грехов, она показатель святости, через нее лежит кратчайший путь в райские кущи.
Думая обо всем этом, Аминджон вспомнил стихи Саади:
«…Правильно использовать в другой». Прежде всего нужно собрать в райкоме пропагандистов и посоветоваться с ними… С этого и начнем.
… Дадоджон не держал уразу, но в его доме постились все: Марджона-Шаддода, и ее мать, и ее тетка. Не будет преувеличением сказать, что весь долгий месяц рамазана Дадоджон ни разу нормально не поел, не поспал. Шаддода-бону ночь напролет не смыкала глаз, гоняла чаи и болтала с женщинами и только к утру, глотнув воды и сказав, как предписано, «у меня ураза», забиралась в постель и спала до полудня. Просыпаясь, она умывалась, затем целый час расчесывала и укладывала волосы, потом еще два часа подводила сурьмой глаза и брови и румянила щеки. Шаддода не знала, что делают ее мать, тетка и золовка, где Дадоджон и чем он занимается, что он ел и пил, все это как будто ее не касалось. Уставившись в зеркало или в окно, она ждала, когда закатится солнце и наступит час разговенья.
Но вот пришла последняя ночь рамазана, и все улеглись пораньше: завтра праздник, завершающий пост, — день поминовения. По традиции на рассвете, до восхода солнца, все должны сходить на кладбище, зажечь на могилах близких свечки, всплакнуть и помолиться.
Дадоджон растянулся на мягкой постели рядом с женой. Крепко спит Марджона и сладко посапывает, а его сон не берет, одолевают тяжелые мысли, горькие думы. Утром он был в райкоме на совещании пропагандистов. Ушел оттуда с опущенной головой: говорили об ответственности коммунистов в борьбе с предрассудками — и его снова пронзило сознание собственной ничтожности. Уставившись в смутно белеющий потолок, он ругал себя за безволие и сокрушался, что не обладает твердостью и непреклонностью, которая была свойственна его покойному брату. Ака Мулло имел свои убеждения и умел постоять за них и за себя, а он, Дадоджон, как говорится, ни солома, ни зерно — не умеет жить своей головой.
Брат знал, что он малодушен, поэтому и давил на него. Воспользовался тем, что Дадоджон, застав его на смертном ложе, раскаялся в своем бегстве в степь, и велел жениться на Марджоне. Написали заявление, пришли показать и вздрогнули от ужаса, увидев ака Мулло и его жену мертвыми. Дадоджон закричал, а Марджона бросилась к телу ака Мулло… Потом прибежал Ахмад, сбежались соседи, пришла тетушка Нодира и Сангинов, приехала милиция, появился следователь, который допрашивал Дадоджона с Марджоной и Ахмада. Их троих трижды вызывали в прокуратуру, а Ахмада даже два дня продержали под стражей.
— Я ничего не понимаю, — отвечал Дадоджон. — Зачем нужно было травиться? Откуда у брата мог быть яд? Он знал, что умирает, и хотел только одного: чтобы утром мы зарегистрировались и показали ему свидетельство о браке. Это была его последняя воля.
— А как ваш брат жил с женой?
— Нормально, как все… Она никогда не жаловалась.
Дадоджон до сих пор не знает, что, как только они вошли в комнату, Марджона обратила внимание на перстень с миниатюрной золотой шкатулкой вместо камня и, мгновенно рванувшись к трупу, сорвала его с пальца Мулло Хокироха и незаметным движением руки спрятала у себя в лифчике, то есть, попросту говоря, украла. Воровство принесло ей двойную выгоду: она стала обладательницей драгоценной вещицы и помешала следствию докопаться до истины. Дадоджон был убежден, что брат умер естественной смертью, и, как многие, терялся в догадках и не мог понять, отчего умерла тетушка Гульмох. Соседки твердили — якобы от горя, Марджона была того же мнения. Органы дознания намеревались провести вскрытие, однако Дадоджон и другие родственники воспротивились и дали письменное заверение в том, что никого не подозревают в убийстве.