— Я того же мнения, — сказал Аминджон.
Он взял нож и внимательно рассмотрел его. Да, сработан нож в здешних краях, быть может, ура-тюбинскими мастерами, но знаков владельца нет. Такие ножи можно увидеть в любом доме. Если именно этим ножом совершено убийство, то какой глупец признается, что он его? Придется искать и другие доказательства. «Пусть ищут!» — решил Аминджон и положил нож на край стола.
— Я передам его следственным органам, — сказал он.
Набиев удовлетворенно кивнул головой.
— Я понимаю, задача у них другая, — сказал он. — Кто знает, жив ли тот человек? Может, перебрался в другие края, сменил имя и даже внешность, всякое бывает…
— Если жив, от наказания не уйдет. В любом случае — спасибо вам!
— Это вам надо сказать спасибо. Извините, что отнял у вас время. — Набиев поднялся. — Разрешите идти?
— До свидания! — Аминджон протянул ему руку. — Жду вас в семь вечера, познакомлю с дочерью Карима-партизана и с товарищем Курбановым, которого попрошу заняться этим делом.
Набиев вышел из кабинета. В приемной сидел Дадоджон. Он знал от секретарши, что Рахимов занят с приезжим из Караганды, и поэтому внимательно посмотрел на Набиева, а тот, в свою очередь, глянул на него. Как только Набиев покинул приемную, Дадоджон встал с места и с разрешения секретарши направился в кабинет.
— A-а, Дадоджон Остонов, смелее, смелее!.. — приветливо встретил его Аминджон. — Что так похудели? Трудно вести хозяйственные дела?
— Да, колхозный склад это не пастбище, — сказал Дадоджон, усаживаясь в кресло.
Аминджон налил в пиалку чай и протянул ему. Рядом с чайником лежал нож. Принимая пиалку, Дадоджон остановился на нем взглядом.
— Красивый нож, — сказал он без всякой задней мысли. — Ваш?
— А вы, вижу, знаток! — улыбнулся Аминджон и подал нож Дадоджону. — Как по-вашему, чьей он работы?
Дадоджон взял нож и, осматривая его, вдруг вспомнил, что давным-давно, еще в детстве, он видел такой же нож у ака Мулло. Он обнаружил его у брата под подушкой и попросил подарить ему, а ака Мулло вдруг побледнел, вспылил, затопал ногами и, отбирая нож, отвесил затрещину. В первый и последний раз в жизни поднял руку на Дадоджона, потому что имя Дадо было дано младшему брату в честь деда. Оно и означает «отец отца». Ака Мулло потом каялся, просил простить его за святотатство. Оттого этот случай и запомнился. Но как только Дадоджон вспомнил об этом, он с испугом подумал, почему это секретарь райкома спрашивает именно у него, чьей работы нож? А может, он спросил — не чьей, а чей? Дадоджон тянул с ответом, делая вид, что внимательно изучает нож, потом нерешительно произнес:
— Наверное, это… ура-тюбинских мастеров…
— По-моему, мы оба угадали, — сказал, улыбнувшись, Аминджон.
— А разве… разве он не ваш?
— Нет, мне его только что принесли. Он скрывает тайну, которую предстоит разгадать.
— Тайну? — У Дадоджона екнуло сердце.
— Да, — кивнул Аминджон и сказал: — Ладно, оставим нож, им есть кому заниматься. Расскажите-ка лучше о себе. Как ваши дела? Освоились с работой? Не с жалобами ли пожаловали?
Он улыбался так широко и открыто, так по-доброму, что Дадоджон невольно улыбнулся в ответ.
— Нет, — сказал Дадоджон, — жалоб нет. Не знаю, жалуются ли на меня…
— Жалуются! — весело произнес Аминджон. — Говорят, вы придерживаетесь отживших свой век обычаев и заражены религиозными предрассудками. Но я не очень-то поверил.
— Спасибо, — сказал Дадоджон после короткой паузы. — По-моему, товарищ Сангинов подходит к этим вопросам слишком уж прямолинейно. Он, наверно, сообщил вам, что я был на кладбище?.. Но, товарищ Рахимов, ведь у коммунистов и комсомольцев тоже есть сердце, их тоже тянет хотя бы раз в год побывать на могилах родных, они помнят своих предков, своих близких, горюют и плачут о них, облегчают душу. Что в этом зазорного? По-моему, это не имеет никакого отношения к религии и отжившим обычаям. Другое дело, что этим пользуются муллы и играют на человеческих чувствах, а мы… мы пока не знаем, что противопоставить им. — Дадоджон смутился. — Вы извините меня…
— Нет, мысль интересная, — сказал Аминджон. — Даже очень интересная. Продолжайте.
Но Дадоджон уже не мог побороть смущения.
— Конечно, в тот день… последний день рамазана… мне не надо было идти на кладбище, — промямлил он, опустив глаза, и вздохнул: — Хотя есть причина…