На этот раз течение мыслей тетушки Нодиры Прервал Дадоджон. Она встретила его на той же самой улице и на том же самом месте, где почти два года тому назад повстречалась с Мулло Хокирохом. Как тогда Мулло Хокирох, так теперь Дадоджон сгибался под тяжестью большого мешка.
— Доброе утро, — сказал Дадоджон. — Вы уже с поля?
— Да, я уже с поля, — ответила тетушка Нодира, сверля его взглядом. Он был бледен, лицо осунулось, глаза покраснели, словно от бессонницы. — Что с вами? Почему с мешком?
Дадоджон сбросил мешок на землю, развязал его и сказал:
— Вот полюбуйтесь!
В мешке лежали отрезы шелка, атласа, парчи, шерстяных тканей, сатина и ситца. Виднелся даже кусок темно-вишневого бархата.
— Здесь больше ста метров, все с колхозного склада, нашел у себя в чулане и в сарае между потолочными балками, — пояснил Дадоджон. — Не спал всю ночь, искал… теперь несу на место…
Тетушка Нодира удивилась, даже, кажется, не поверила.
— Вы о чем говорите? — спросила она. — Кто брал с колхозного склада и прятал в ваших сараях-чуланах?
— Моя жена, Марджона-бону, — глотнув подкативший к горлу ком, вымолвил Дадоджон и опустил голову.
— Ваша жена? Без вашего ведома?
— Да, без моего… Обманывала меня, таскала… Наворовала она… и я!
— Как наворовала? Я не понимаю. Может быть, ее собственные?
— Нет, колхозные! — вскинув глаза, уверенно произнес Дадоджон. — Вы не сомневайтесь, я проверил по всем документам, даже больше недостает. Пока мог, подменял…
— Как подменяли?
Дадоджон объяснил, что покупал в магазинах то, что удавалось доставать, лишь бы сходилось в цене и количестве…
Тетушка Нодира, глядя на него во все глаза, помолчала, потом спросила:
— Где Марджона?
— В роддоме, вчера отвез, — сказал Дадоджон. — Я и воспользовался этим и перевернул весь дом, пока не нашел ее тайники. Но часть тканей она или успела перепродать, или надо искать их в доме ее брата Бурихона.
— Бурихона вчера арестовали.
— Правда?! — обрадованно воскликнул Дадоджон, но в следующее же мгновение сник. — Значит, сегодня придут за мной…
— С чего вы взяли? — сказала тетушка Нодира. — Если бы вы были виноваты, вас вчера же и взяли бы. Выходит, невинны.
— Не виновен в этом деле, виновен в других. Вот посмотрите эту печатку с моей подписью, ее я тоже нашел в тайнике. Могу представить, как использовали ее брат и сестра, — горестно усмехнулся Дадоджон.
Тетушка Нодира взяла из его рук печатку, внимательно всмотрелась. Да, действительно точная копия подписи Дадоджона.
— Проклятые! Как они сделали ее?
— Вор на все горазд.
— Да, хитер Бурихон. — Тетушка Нодира покачала головой, потом положила свою большую теплую ладонь на плечо Дадоджону. — Ничего, экспертиза отличит вашу подпись от копии на этой резинке. Не волнуйтесь!
— Я не волнуюсь, — сказал Дадоджон. — Я решил.
— Что решили?
— Отнесу сейчас этот мешок на склад и с вашего разрешения поеду к прокурору, все ему выложу и во всем повинюсь. Я захватил и сберкнижки… — Он запнулся, хотел сказать: «своего ака Мулло», но сказал: — Мулло Хокироха, — а потом добавил: — Но прежде разведусь с женой. То есть оставлю заявление о разводе в суде. Она была моим врагом, и даже ребенок, даже сын, не остановит меня. Если бы можно было, я отобрал бы у нее ребенка — нельзя доверять ей воспитание. Прошу вас, тетушка Нодира, поручите Туйчи принять у меня склад. Я поеду в район и больше не вернусь.
— Почему? — вырвалось у тетушки Нодиры из самого сердца, переполнившегося состраданием.
— Потому что меня не оставят на свободе.
— А может… может быть, прежде зайдете в райком, поговорите с товарищем Рахимовым?
— Нет, — ответил Дадоджон. — Я не хочу искать защиты. Передайте товарищу Рахимову от меня привет и скажите ему, что я угодил в плен к воронью… воронью живучему. Что до сегодняшнего дня у меня не хватало воли и решимости вырваться из цепких лап этого воронья. Я шел на поводу, изменял совести… в общем, был плохим коммунистом. Я признаю себя виновным в этом. Я был слабым, трусливым, глупым и ничтожным и теперь иду, чтобы стать другим.
Сказав это, Дадоджон рывком поднял мешок, закинул его себе на спину и зашагал к колхозному складу, оставив тетушку Нодиру в растерянности и недоумении. Тяжелая ноша согнула его чуть ли не вдвое, никто не сказал бы, что это идет молодой человек, которому нет еще и двадцати пяти лет.