В Курган-Тюбе его назначили секретарем суда и тут же выделили жилье — небольшую комнатенку в самом здании суда, где жил прежний секретарь, которого призвали в армию.
Председатель суда, моложавый кряжистый человек с высоким лбом и добрыми глазами, сказал Дадоджону:
— Пока у нас вакансия только такая, но, поверьте мне, это к лучшему. Вам, молодому выпускнику, делающему первые шаги, полезно начинать с азов, изучить на практике все так называемые мелочи и детали судопроизводства, в котором на самом деле нет никаких мелочей, поскольку решается судьба человека. Поверьте мне, эта работа станет для вас еще одной прекрасной школой.
«Все это утешительный вздор», — в сердцах подумал Дадоджон. Он затаил обиду. Стоило учиться четыре года в спецшколе, чтобы стать всего-навсего секретарем! Обошлось бы и без юридической школы. Любой мало-мальски грамотный человек может стать секретарем. Он не претендовал на должность председателя суда, знал, что не сделают его и прокурором, но разве не могли назначить следователем? Нет, словно в насмешку предложили самую низшую должность…
Должность-то действительно была не высокая, но хлопотная. Он вел все делопроизводство, всю документацию и переписку, подготавливал судебные заседания, решал десятки организационных вопросов, трудился, не поднимая головы, с утра до позднего вечера. Многому, чем пришлось заниматься, в юршколе не учили, и поэтому работа казалась трудной и изнурительной. Однако больше всего мучило одиночество. Товарищ из финотдела, оказывается, давно уже был на фронте. Его жена и дети смотрели на Дадоджона словно бы с завистью и укором: ты, мол, здесь в тепле и сытости, а наш отец воюет! Так что и к ним он ходил очень редко, иногда в день получки приносил детям лепешки, купленные на базаре.
В городе был всего лишь один кинотеатр, картины шли в основном старые, да и зрителей-то почти не осталось: одни ходили в трауре, другим было не до кино, эвакуированные только-только начинали прибывать. Оттого еще и засиживался Дадоджон допоздна на работе, что не знал, куда девать себя вечерами, которые становились все длиннее и тоскливее. Единственной отрадой стали книги. Он читал их запоем, и они согревали его и давали пищу душе и уму.
Как-то председатель суда привел его к себе домой. В комнатах было тихо, пустынно. Председатель сказал:
— Не успели мои орлы жениться и подарить нам внуков.
Двух его сыновей призвали в один день, оба сейчас где-то под Москвой. С какой гордостью отец называл их орлами! А жена председателя встретила Дадоджона радушно, словно близкого друга сыновей, но в глазах ее он увидел и печаль, и зависть, а в вопросе, который она задала, услышал укор.
— Вас не берут? — спросила она.
— Пока нет, — потупился Дадоджон. — Но я надеюсь: подавал заявление…
Соврал, снова соврал — он был противен сам себе. В ту ночь он долго не мог уснуть, кляня себя за низость. Да мужчина ли он, в конце концов? Неужто так и не преодолеет страх и трусость, будет мириться с тем, что хуже других? Да, теперь хуже. Во всем хуже. Хуже, хуже, ху-уже, твердил Дадоджон, словно бы вколачивая в себя эту мысль. Он вспоминал Ислама, Мансура и Давлята. Да и здесь, в суде, чуть ли не каждые десять дней менялись народные заседатели, и они уходили на войну, забегая попрощаться, они не очень-то скрывали удивление, что Дадоджон остается.
— Ладно, мы будем бить нечисть на фронте, а ты не давай ей плодиться тут, — сказал ему Раджибали Боев, рослый и дюжий грузчик с хлопкозавода.
Вспомнив эти слова, Дадоджон спрыгнул с кровати и, натыкаясь то на стул, то на стол, забегал по тесной каморке. «Ты же сам нечисть», — сказал он себе.
В ту ночь голос совести звучал в нем сильно и мощно, и, пожалуй, впервые он не услышал подленького голоска, мешавшего проявить решимость. Утром он поднялся свежим и бодрым. Твердость духа укрепило и письмо от Наргис, прекрасной дочери богистанского кузнеца Бобо Амона.
Дадоджон и Наргис вместе учились в кишлачной школе, вместе росли и тянулись друг к другу, не сознавая, что это начало большой и чистой любви. Романтические чувства их расцвели в годы разлуки, когда Дадоджон учился в юридической школе. Они обменивались нежными, волнующими письмами, а летом, в дни каникул, встречаясь тайком в садах кишлака, читали стихи о любви, говорили о прочитанных книгах. Они уподобляли себя влюбленным героям бессмертных поэм и преданий, считали, что разлука — испытание, и любили повторять слова поэта — «в разлуке цветок любви расцветает»…
Вот и в том письме, которое Дадоджон получил наутро после бессонной ночи, Наргис писала, что пусть не берут его ни кручина, ни сомнения, пусть ее чувства к нему вдохновляют его, пусть он верит в нее — она любит сильнее, чем Лейли любила Меджнуна и Ширин Фархада. Когда призовут его защищать Родину-мать, пусть пойдет он в бой за правое дело с легким сердцем и бьется отважно и смело. Наргис будет гордиться им и его мужеством, она будет самой счастливой, она дождется его возвращения с победой!..