Прочитав эти строки, Дадоджон схватил перо и бумагу, написал заявление и тут же отнес его в военкомат. Он прорвался к самому военкому и упрашивал отправить его в действующую армию как можно быстрее. Но военком, человек в годах, с усталым, морщинистым лицом, отвечал, что надо потерпеть, всему свое время. Дадоджон продолжал настаивать. Военком вздохнул и сказал:
— Я и сам подал два рапорта, да вот, видишь, сижу еще здесь. Так что иди и жди.
— Вы мне не верите? — вырвалось у Дадоджона.
— Все, — сказал военком, — прекратить разговор. Учись выполнять приказы.
— Какие приказы?
— Ждать!
Так и ушел Дадоджон ни с чем, и дни ожидания стали днями новых забот и новых, еще более мучительных тревог.
С фронта приходили горькие вести. Враг оккупировал большую часть Украины, всю Белоруссию и Прибалтику, окружил Ленинград и рвался к Москве.
Председатель суда получил похоронку на старшего сына — «пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Советской Родины». Три дня не показывался судья на люди, на четвертый пришел на работу и взялся за дело с удвоенной энергией. Откуда только брались у него силы? Кроме своих непосредственных обязанностей он исполнял множество общественных поручений, занялся размещением эвакуированных, их трудоустройством, определял в детские дома ребятишек, потерявших родителей, двух сирот, голубоглазых, белоголовых мальчишек, усыновил.
А Дадоджон решил пойти в райком комсомола — а вдруг пригодится и он? Ему поручили участвовать в организации помощи фронту — собирать для воинов теплые вещи и сухофрукты, денежные средства и ценности в фонд армии. Он с жаром взялся за это поручение и в свободное от работы время ходил и ездил по кишлакам, беседовал с десятками, сотнями людей, выступал на митингах и никогда не возвращался с пустыми руками.
Но, увы, его подстерегала беда. Как-то шел из дальнего кишлака пешком. Моросил дождь, навстречу дул промозглый ветер. Потом стал падать мокрый снег. Дадоджон простудился и оказался в больнице. Диагноз-воспаление легких, температура доходила до сорока градусов. Мучили колющие боли в груди, сухой и жесткий кашель. Врач, лечивший его, высокий кареглазый русский человек, сказал, что несколько дней Дадоджон находился между жизнью и смертью, а когда дело пошло на поправку, велел не обольщаться: сильны и опасны остаточные явления.
— Придется еще полежать дней десять, — прибавил он.
— Но у меня заявление в военкомате, — взмолился Дадоджон. — Принесут повестку, а я тут прохлаждаюсь. Опять отсрочка?
— Ничего страшного. Больных в армию не берут. Все равно не миновать нас: к нам направляют на комиссию.
— Мои товарищи давно уже на фронте, одному мне почему-то отсрочка, — горестно вздохнул Дадоджон, терзаемый своими тяжкими думами.
Врач, ничего не знавший об этих думах, улыбнулся.
— Всякое бывает, — сказал он, — не надо огорчаться. Наступит час, призовут и вас, и меня.
— И вас? — удивился Дадоджон.
— Там мое место, там, — вздохнув, произнес врач и опустился на табурет возле койки. — Сердце, говорят, у меня пошаливает… потому и не берут. А оно кровью обливается, мое сердце, оттого и болит. Как представлю раненого, искалеченного бойца, который ждет моей помощи, так и хватаюсь за сердце…
Помолчали.
— Ладно, — сказал врач, вставая, — не будем отчаиваться. Будем исполнять свой долг, ремонтировать пока таких молодцов, как вы. Вера в себя, говорят, — половина победы.
— Да, смелого пуля боится…
— …и штык не берет, — засмеялся врач. — Хорошая песня, мудрая! — и он ушел из палаты.
Через десять дней Дадоджон вышел на работу и вновь окунулся в многообразие дел, однако горькие думы, вызванные отсутствием повестки, изводили его все сильнее и острее. Однажды ему приснился Ислам, он был в военной форме, суровый и гневный. «Я, — сказал он, — убил твоего отца, расстрелял как проклятого басмача, как презренного врага народа. Я приказал не брать тебя в армию, не давать тебе в руки оружия. Я знаю твою подлую душонку: взяв наше оружие, ты переметнешься к врагам!»
Дадоджон проснулся в холодном поту. Все, о чем он думал, ощущая себя отверженным, словно бы раскрылось в этом сне. Значит, и вправду его не призывают из-за отца? Может, поэтому и не доверили более высокой работы? Неужели так и жить ему с клеймом сына врага народа, нести бремя проклятой отцовской вины и отцовской крови?