– Никто в неё до тебя не лазил, но видишь – просторная. Бог даст, дня через три будешь наверху. Найдёшь свой Воронеж… – добавил Еремей уже тише.
– Воронежа своего мне уж не найти. Заиметь бы мысль ясную, да сердце моё грустное и потерянное в покой привести.
– Ну что ж, залезай, паря. Всего тебе.
Дыра была: на колени встать и голову согнуть – как раз уместишься. Яков сел, согнулся, на Еремея только глаза из тьмы порскают.
– До свиданья, Еремей. Тебе тоже всего. Вернусь, конечно…
Лифт поехал, лишь трос заколыхался пред Яковом, да дно лифта прощальным деревянным и некрашеным платочком колыхнулось ему сверху. Запахло розами – мягкий, пряный запах пруда.
– Прощайте! – крикнул Яков стенам, и стены ответили молчанием, не стали липкими пальцами хватать его за ноги, не стали кидать в лицо землю. Только эхо – обломок звука – как раненая птица, заметалось по шахте лифта и вскоре затухло – умерло. Яков встал на четвереньки и пополз. Узкий крысиный коридор ничем не па́хнул – только пылью; букашки без боязни летали, ползали по стенам, иногда Яков лбом срывал липкую тягучую паутину, и недовольный паук шустро ускользал в невидимую нору. Встречались белые грудастые животные, похожие на летучих мышей, – одни из тварей, пришедших на землю, но безобидные.
Часа через три захотелось пить. Голова стала полна песка – каждую минуту приходилось стряхивать, чтобы не сыпался в глаза. И дальше что ни минута, то тяжелее: горло пересохло, и слюны уж нет, чтоб сглотнуть, в голове кровь бьёт в колокола, в глазах – мутные круги. Яков сел, навалился спиной к стене, закрыл глаза… Внутри пусто: никаких мыслей, никаких желаний. Слышно, как где-то далеко ноет горло, да язык во рту ощущаешь: сухой, шершавый лежит, непривычный чужой. И тут, как щелчок, – отключили Якова.
Идет он в театр. У дверей толпа, все спрашивают лишний билетик. Он улыбается – нет, мол. Заходит в зал, оглядывается, а в зале-то он один. Подошедший к нему администратор говорит: так и так, извините – билеты-то, конечно, все проданы, только вот никто не пришел почему-то. Достаёт из кармана картинки, раскладывает перед Яковом. Вот это, говорит, небо, это земля, а вот это, говорит, наша жизнь. «Какой же это спектакль?» – спрашивает Яков. И тут администратор начинает смеяться – хохочет – и вдруг в паука превращается и залезает Якову в рот, а потом в желудок. «Буду я здесь жить сто лет», – говорит. «Нет, не будешь», – отвечает Яков и кашляет. И с кашлем паук изо рта вылетает. Тут раздаются аплодисменты: оказывается, он стоит на сцене, а в зале полно зрителей. Администратор стоит рядом – улыбается, кланяется. Только лица у зрителей странные: все смотрят на Якова, а никаких чувств на них и нет – просто сидят и хлопают, не моргнув и не улыбнувшись.
И вдруг начинают, как воск, оплывать – оплыли и превратились в каменных баб: стоят посреди степи, а театра уж никакого и нет. И высоко-высоко над головой – ослепительно синее небо, и с небес, как лист бумаги, падает белым свёртком раненая чайка: всё ближе, ближе, вот уже над головой…
Тело ноет, горло скребёт. Стряхнул остатки сна – и вперёд. Ладони в кровь сбиты: как после извержения вулкана – в красной лаве чёрная земля. А стены сходятся, давят кольцом. Перед глазами сиреневые круги. Где-то глубоко в мозгу пролетела Лида – с тонкими трепетными крылышками…
Стены сжимали в земляном кулаке Якова. Он лёг и пополз.
Открыл рот: воздух был влажный – в рот сразу же набилась пыль, мешала думать. Мелькнула крыса. Яков вытащил нож и, держа вытянутой руку с ножом, полз – неудобно, но надёжно. Земля, мягкая, как хлеб, хватала к себе сладкими тяжами, заволакивала тело. Сыпалось в карманы, сверху давило, прижимало – не пролезешь. А остановишься – срастёшься с землей, смешаешься… Время – вылившаяся ртуть, уж не собрать в целое – раскатилось шариками по поверхности. Ничего уж не сделать, не поймёшь, час ли, два ли или уже целые сутки ползёшь – время слагается лишь из суммы движения рук и ног по кишке норы. Ползёт медленно, неощутимо земля, полумёртвый от однообразия глаз ни на чём не задерживается – дремлет. Не понять, бодрствует Яков или во сне научился работать руками и ногами.
Выскочившую крысу он спокойно – ничего не случилось – задушил. Да та и не сопротивлялась: вяло рванулась и стихла, и Яков, отрезав её голову, выпил кровь. Из желудка повеяло мягким и душным – как прелые листья, в голове прояснилось, и он провалился с глубокую чёрную яму. В черноте её плавали обломки воспоминаний: безголовый эфиоп гнал через бездну, оставляя бархатный кровавый шлейф: улыбалась, прямо-таки каталась со смеху убитая крыса; от розовощёкой Лиды отламывались куски и летели в темноту; большой слизистый глаз показывался то здесь, то чуть выше – наблюдал: скорей бы! Завертелось, забилось – и снова перед глазами тёплое земляное нутро: остановиться бы, расслабиться да так тут и остаться. Нора расширилась, можно было б продвигаться на четвереньках, но нет сил встать: ползёт, а земля высокой кровлей нависает над ним. Из ходов сверху за Яковом наблюдают остроносые морды с блестящими бусинками глаз – любопытствуют, скоро ли… А земля уж высоко над головой – не нора – пещера, по стенам прозрачной плёнкой стекает вода. Яков приложил лицо и долго сосал мокрую землю. Подняв лицо, он увидел перед собой мириады тёмных крысиных тел: они чего-то ждали.