Заснул я поздно. И мне снился бесстыжий, липкий сон. Я проснулся от гадливости к самому себе, мокрый. Я испугался, не зная, что произошло со мной. И никто не мог мне объяснить это. Никто не мог сказать мне. что я стал юношей.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Из Второй бани нас выставили через неделю. Поступил приказ пустить помывочный пункт в эксплуатацию. Нас перебросили в особнячок на Селивановской горе. Гора катилась вниз, по ней когда-то зимой мчались санки с мальчишками. Правили они длинными шестами. Гора тянулась километра два, делала повороты, и санки катились почти до самой реки. По воскресеньям на горе толпились любители птиц. Буйствовал птичий базар Продавали красногрудых зябликов, щеглов, соловьев Мальчишки покупали голубей. Теперь гора осиротела, по ней катились самодельные коляски редких жителей, на колясках раскачивались бочки, плескалась вода - везли воду с реки.
Ремонт оказался несложным, два дня мы плотничали, потом связисты протянули телефон. Иногда звенел звонок, старший сержант Зинченко подходил к телефону в деревянной коробке, разглаживал усы. снимал трубку и строго рапортовал:
— Номер сто десять на проводе.
После переговоров крутил ручку и требовал «отбой».
Официально мы числились за комендатурой, но звонили нам все, у кого имелся телефон.
Первый выезд состоялся в субботу. Пришла грузовая машина, из кабины вылез дядька в очках. Он снял очки и спросил:
— Здесь спасательная станция?
— В чем дело? — в свою очередь поинтересовался Зинченко.
— Я с хлебозавода,— сказал дядька в очках,— Зовут меня Абрам Самуилович.
— Пекарей среди нас нет,— подал голос Валька. Старшина поглядел на него, и Валька замолчал, крут в руках выхлопной клапан.
— Понимаете,— сказал небритый дядька,— в городе хлебозавод восстанавливается. Кое-что сделали, но в заднем цехе... Бомба лежит. Пробила перекрытие и почему-то не взорвалась. Она, кажется, тикать начала.
— Звоните! — закричал Зинченко на небритого дядьку.— Немедленно всех с завода! Вон! Как можно дальше. Немедленно! Белов, Васин... Инструмент. Давай, шофер, показывай дорогу. Где моя сумка? Давно тикает?
— С час.
— Боевая тревога!
Ничего не соображая, мы метнулись к машине, вскочили в кузов.
— Я с вами! Я с вами! — бросился небритый.— Около бомбы поставили дежурного, чтобы ее не били ломами.
— Идите к телефону,— рявкнул на него Зинченко.— Если взорвется — на вашей совести. Бегом! Чтоб, пока еду, никого вблизи не было.
Шофер включил газ, полуторка рванула, мы с Валькой упали на Верку. В кузове сидели девчата. И Галя, и Сталина со Светланой, Маша, даже Роза, которая умудрялась всюду опаздывать. Когда они успели сесть, я не заметил. Машина, скрипя железными ребрами, как ревматик суставами, прыгала по ухабам. Кое-где разбирали развалины, убирали щебень с тротуаров, затем окна закладывались и белились. Получались как бы среднеазиатские дувалы в два этажа.
Проехали мимо Кольцовского сквера по площади Обкома, завернули на улицу Кирова. Трамвайные провода перекрутились между рельсами, точно трамваи ходили вверх колесами. На углу Верхне-Стрелецкой машина завернула к хлебозаводу и заглохла. Шофер отбросил капот, послышались удары, так встряхивают старый будильник, когда он застопорился.
— Докатились, дальше катиться некуда,— сказал Валька.
— Ого! — сказал Зинченко, выбираясь на крыло машины.— Команда в сборе. Я вас не звал.
— Как так? — удивились девчата.— Мы с вами. Мы тоже.
— Это замечательно,— сказала Роза,- Коллектив налицо.
— На месте разберемся,— буркнул Зинченко,—: Слазь, тут рядом. Пошли. Быстрее слазьте!
Девчонки полезли. Они вначале ложились на борт, потом перекидывали ноги и только тогда медленно оседали на землю, как снеговики под лучами солнца. Мне стало смешно.
— Как неживые,— сказал я гордо.— Смотрите, как действуют. В один момент. Как ласточка...
Я подскочил к заднему борту, оперся рукой и ловко, как ласточка, перемахнул через борт. Ноги слегка согнул в коленях, чтобы приземление было упругим.
Почему-то падал я невероятно долго. Падал и падал, вспомнил полжизни и продолжал падать куда-то через центр земли к Америке.