— На, на... Хоть десять раз плюну.
— Подожди,— она замерла.— Кто-то побежал? Кажись, Валька. Валя, Белов, ты чего? Кого? Кричи громче.
— Васина! — донесся голос Вальки. Он стоял у ворот хлебозавода и махал рукой.
— А меня? Кликал Зинченко?
— Васина! Остальным оставаться на местах.
— Тебя,— Верка схватилась за меня,— Алик, тебя кличут. Тебе идти, твой черед.
— Пусти!
— Алик!
— Отвали!
Алик, не бойся. Хочешь, с тобой пойду?
Я вырвался и убежал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Зачем пришел? — спросил Зинченко, не глядя на меня.
Мне послышалось, что вы зовете,— соврал я.— Разве вы меня не звали?
— Можешь оставаться,— дал «добро» Зинченко.— Только не делай лишних движений.
Бомба висела на стальной балке, зацепившись стабилизатором. Только Абрам Самуилович мог додуматься вытаскивать ее тросами. И лебедку приладил, горе- сапер.
Зинченко сидел около бомбы на корточках и прослушивал смерть трубкой, какой врачи слушают детей, Мирный, привычный стетоскоп не вязался со стальной чушкой. Показалось, что бомба скрежещет зубами,— стабилизатор царапал за балку. Славному старшему сержанту необходимо было подобраться с другой стороны. Мы обвязали тросом обломок перекрытия из железобетона и налегли на ручки лебедки. Страха не было, состояние мое можно было назвать «звонким», иначе не назовешь.
— Нежно... Нежнее... Еще нежнее... Совсем ласково,— подавал команды Зинченко.— Не торопитесь на гот свет, успеется.
Мы не торопились, хотя ждать было нельзя.
Минута, оказывается, может вытянуться длиной в год.
И я прожил вечность, сто жизней «одним глотком»
— Стоп! — донесся точно издалека голос Зинченко.
Мы полезли через кинжалы арматуры, не чувствуя боли от ссадин.
— Теперь утихла,— опять донесся голос.— Запомните, если встретится, если самим придется играть в «жмурки».
Зинченко держал маленький кружок с медным карандашом посередине. Безобидная штучка, похожая на радиодеталь.
— На этот раз живем, хлопцы! — засмеялся Зинченко, перекладывая на ладонях «игрушку», как горячую картофелину.— Запал наш.
— Дальше что? — спросил Валька.
— Дальше? — Зинченко встал, потянулся, захрустели суставы, и он засмеялся звонко: — Сто боевых граммов положено и орден Славы. Дальше... «Веселья час и боль разлуки готов делить с тобой всегда». Хочу чаю!
Когда мы вышли из ворот завода, со всех сторон бежали люди. Откуда столько людей?
— Спасибо! Родные! Сыночки! Любимые!
Нас целовали, тормошили, трясли руки.
Зинченко погрозил пальцем женщине в комбинезоне.
— Самостоятельность впредь запрещается! Телефон вам известен.
Я шел домой. Земля легко отталкивалась от ног, точно земной шар стал шариком размером с футбольный мяч. Я пел. Громко. И песня врывалась в развалины, и дома (они были когда-то домами) подпевали. «Здравствуй, мой город! — пел я,— Я навсегда твой! Только твой! Улицы, скверы, моя земля, ты будешь вновь цвести и радоваться, ты будешь живой, пока я жив, мой Воронеж».
Около Десятой школы я наткнулся на создание, одетое в странную одежду. С трудом я сообразил, что одет ребенок в пальтишко, перешитое из мешка. Ребенок стоял на кривых ножках, сосал палец и смотрел исподлобья.
Ты откуда взялся? — присел я перед ним, как Зинченко перед бомбой.
Ребенок глядел на хлеб. На хлебозаводе нам выдали как премию по буханке на брата.
— Черняшки хочешь? — спросил я.
— Там Настенька, Ванечка и мама,— сказало создание, вынуло черный палец изо рта и показало на развалины школы.
— Так много? — несколько растерялся я.— Что ж... Иди, показывай. Как тебя зовут?
— Елочка,— ответил человек в мешке.
Елочка неожиданно шустро побежала во двор, я еле поспевал за ней. Дома рушились по строгому порядку — вначале крыши, затем перекрытия, потом стены, самыми живучими были лестничные переплеты. Елочка свернула в парадное, там на очищенных от битого кирпича ступеньках сидела женщина. Рядом на мешке с лямками из веревки девочка лет двенадцати укачивала еще одного ребенка, видимо Ванечку.
— Можно войти? — спросил я и ради шутки вытер в проеме двери ноги о воображаемый коврик.
— Заходите, заходите! — ответила женщина и встала. Небольшого роста, черненькая, с обветренным крестьянским лицом. Бросилось в глаза, что на ногах у нее лапти. В лаптях хорошо ходить, когда сухо, но весной... Ноги не просыхают.
— Приехали недавно? — спросил я, не зная о чем говорить.
— Добрались, а все порушено.
— Тут школа была. Вы жили в ней?
— Я учительница. Литературы. Преподавала в восьмых-десятых классах. Наш дом исчез, ничего не осталось, вот я и пришла в школу, и тоже ничего нет. Прямо ума не приложу, куда податься. Хоть бы кого- нибудь из коллег разыскать. Кто-то должен же был вернуться раньше. Ты случайно не знаешь, где теперь гороно помешается?