Выбрать главу

— На, на... Хоть десять раз плюну.

— Подожди,— она замерла.— Кто-то побежал? Ка­жись, Валька. Валя, Белов, ты чего? Кого? Кричи громче.

— Васина! — донесся голос Вальки. Он стоял у во­рот хлебозавода и махал рукой.

— А меня? Кликал Зинченко?

— Васина! Остальным оставаться на местах.

— Тебя,— Верка схватилась за меня,— Алик, тебя кличут. Тебе идти, твой черед.

— Пусти!

— Алик!

— Отвали!

Алик, не бойся. Хочешь, с тобой пойду?

Я вырвался и убежал.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Зачем пришел? — спросил Зинченко, не глядя на меня.

Мне послышалось, что вы зовете,— соврал я.— Разве вы меня не звали?

— Можешь оставаться,— дал «добро» Зинченко.— Только не делай лишних движений.

Бомба висела на стальной балке, зацепившись ста­билизатором. Только Абрам Самуилович мог додуматься вытаскивать ее тросами. И лебедку приладил, горе- сапер.

Зинченко сидел около бомбы на корточках и прослу­шивал смерть трубкой, какой врачи слушают детей, Мирный, привычный стетоскоп не вязался со стальной чушкой. Показалось, что бомба скрежещет зубами,— стабилизатор царапал за балку. Славному старшему сержанту необходимо было подобраться с другой сторо­ны. Мы обвязали тросом обломок перекрытия из желе­зобетона и налегли на ручки лебедки. Страха не было, состояние мое можно было назвать «звонким», иначе не назовешь.

— Нежно... Нежнее... Еще нежнее... Совсем ласко­во,— подавал команды Зинченко.— Не торопитесь на гот свет, успеется.

Мы не торопились, хотя ждать было нельзя.

Минута, оказывается, может вытянуться длиной в год.

И я прожил вечность, сто жизней «одним глотком»

— Стоп! — донесся точно издалека голос Зинченко.

Мы полезли через кинжалы арматуры, не чувствуя боли от ссадин.

— Теперь утихла,— опять донесся голос.— Запом­ните, если встретится, если самим придется играть в «жмурки».

Зинченко держал маленький кружок с медным ка­рандашом посередине. Безобидная штучка, похожая на радиодеталь.

— На этот раз живем, хлопцы! — засмеялся Зин­ченко, перекладывая на ладонях «игрушку», как горя­чую картофелину.— Запал наш.

— Дальше что? — спросил Валька.

— Дальше? — Зинченко встал, потянулся, за­хрустели суставы, и он засмеялся звонко: — Сто боевых граммов положено и орден Славы. Дальше... «Веселья час и боль разлуки готов делить с тобой всегда». Хочу чаю!

Когда мы вышли из ворот завода, со всех сторон бежали люди. Откуда столько людей?

— Спасибо! Родные! Сыночки! Любимые!

Нас целовали, тормошили, трясли руки.

Зинченко погрозил пальцем женщине в комбинезоне.

— Самостоятельность впредь запрещается! Теле­фон вам известен.

Я шел домой. Земля легко отталкивалась от ног, точно земной шар стал шариком размером с футбольный мяч. Я пел. Громко. И песня врывалась в развалины, и дома (они были когда-то домами) подпевали. «Здрав­ствуй, мой город! — пел я,— Я навсегда твой! Только твой! Улицы, скверы, моя земля, ты будешь вновь цвести и радоваться, ты будешь живой, пока я жив, мой Воро­неж».

Около Десятой школы я наткнулся на создание, одетое в странную одежду. С трудом я сообразил, что одет ребенок в пальтишко, перешитое из мешка. Ребенок стоял на кривых ножках, сосал палец и смотрел испод­лобья.

Ты откуда взялся? — присел я перед ним, как Зинченко перед бомбой.

Ребенок глядел на хлеб. На хлебозаводе нам выдали как премию по буханке на брата.

— Черняшки хочешь? — спросил я.

— Там Настенька, Ванечка и мама,— сказало со­здание, вынуло черный палец изо рта и показало на развалины школы.

— Так много? — несколько растерялся я.— Что ж... Иди, показывай. Как тебя зовут?

— Елочка,— ответил человек в мешке.

Елочка неожиданно шустро побежала во двор, я еле поспевал за ней. Дома рушились по строгому порядку — вначале крыши, затем перекрытия, потом стены, самыми живучими были лестничные переплеты. Елочка свернула в парадное, там на очищенных от битого кирпича сту­пеньках сидела женщина. Рядом на мешке с лямками из веревки девочка лет двенадцати укачивала еще одного ребенка, видимо Ванечку.

— Можно войти? — спросил я и ради шутки вытер в проеме двери ноги о воображаемый коврик.

— Заходите, заходите! — ответила женщина и вста­ла. Небольшого роста, черненькая, с обветренным крестьянским лицом. Бросилось в глаза, что на ногах у нее лапти. В лаптях хорошо ходить, когда сухо, но весной... Ноги не просыхают.

— Приехали недавно? — спросил я, не зная о чем говорить.

— Добрались, а все порушено.

— Тут школа была. Вы жили в ней?

— Я учительница. Литературы. Преподавала в восьмых-десятых классах. Наш дом исчез, ничего не осталось, вот я и пришла в школу, и тоже ничего нет. Прямо ума не приложу, куда податься. Хоть бы кого- нибудь из коллег разыскать. Кто-то должен же был вернуться раньше. Ты случайно не знаешь, где теперь гороно помешается?