- А с той... черненькой... с ней никто не дружит?
Мы насторожились — лейтенант интересовался Галей. По необъявленному джентльменскому соглашению ни Зинченко, ни Валька, ни я никогда не говорили между собой о наших девчонках, тем более о Гале. Галя для нас была «табу»... Мы знали о ней все, но ни разу никто из нас не подал виду, что мы знаем о ней все... Мы берегли ее, как могли. В душе любой девушки есть кристаллик, хрупкий и прозрачный. Ударь по нему, он разобьется, и потом нужны годы, чтобы рана зарубцевалась. Галя... Что там было у нее в душе? Не знаю. Ночь. Мрак. Галя, Галя!.. Она была самая красивая. На нее оборачивались даже женщины. К ней тянуло, как пчелу на мед. И она знала это. И ей от этого становилось еще хуже. Ей думалось, что люди догадываются о ее военной дороге, поэтому никто не стесняется ее и каждый хочет подойти и запросто — трали-вали-Сингапур — схватить за руку: мол, чего задаешься, немецкая шлюха, от своих нос воротишь...
— Как бы с ней познакомиться? — продолжал лейтенант, по дурацкой простоте рассчитывая на мифическую мужскую солидарность. Он ничего не понял: не понял, почему Валька сплюнул в угол, не понял, почему Зинченко разгладил усы, не понял, почему я бросил папироску, которую только что прикурил у него.
— Помогите,— лез он в лес, в котором, как известно, чем дальше, тем больше дров.— Представьте...
— Слушай,— не выдержал Зинченко, нарушив элементарную субординацию.— Слушай...
— Да, да, слушаю, слушаю...— опять ничего не понял лейтенант.
— Вот видишь? — Зинченко поднес к его носу огромный кукиш.
Больше Зинченко ничего не сказал — он нарушил субординацию, и это для него было настолько тяжко, что он выдохся.
— Белов, объясни... популярно,— приказал Зинченко.
Лейтенант истолковал его жест неверно, но Валька вступил в тонкий разговор.
— Слушай, дядя,— сказал он, видно забыв от волнения звание экзаменатора.— Мы тебя пригласили, как друга. Усек? Друга, а не шкодливого павиана с красным задом. Ты... где хочешь, а здесь не гадь. У нас сухой закон, в смысле девушек. Усек? Мы с ними на равных, каждый день почти вот так, как я твою руку, смерть щупали. И у нас...
— Ясно, ясно,— дошло до лейтенанта.— Ну и малахольные! А вообще вы ребята ничего, честное слово. Будем дружить. Лейтенант Крутецкий слов на ветер не бросает. Я ведь, поймите, первый раз в такой коллектив попал, войдите в мое положение. Девчонки — одна другой лучше, ну и тут... Мол, война все спишет, а у вас... Стерильно, как в роддоме. И это приятно. Вопрос об ухажерстве снимается с повестки дня. Слово!
— Годится! — сказал удовлетворенно Валька,— Ты тоже вроде не дурак.
— Дай, товарищ, прикурить,— попросил я.
— Извините за нетактичность! — сказал старший сержант Зинченко.
— Ничего. Понимаю и прощаю. А ты, Васин... отойдем в сторону, потолкуем.
Он хлопнул дружески Зинченко по спине, обнял меня рукой за плечи, отвел в сторону и сказал:
— Помнишь, просил электричество провести... Черт с ним, давай адресок, скажу солдатам — протянут.
— Да ведь...— смутился я.— Мы сами уже, того...
— Как? — Лейтенант посуровел.
— Самовольно,— я не хотел вмешивать Муравского,— партизанским методом.
- Да?
Лейтенант снял с моего плеча руку.
— А я-то думаю, где утечка? Удружил, Васин. Хотя... Чего от гвардии ожидать? Но так дело не пойдет. Нет!
И он поглядел на меня по-чужому... Почесал за ухом, потом принял решение:
— Отключить!
— Товарищ лейтенант,— взмолился я, ругая себя в душе последними словами за откровенность.— Не для себя... у нас живет учительница, дети...
— Знаю. И все же... Мы так поступим,— сказал он.— Ты сегодня придешь и отключишься. Приказ! Молчи! А завтра во второй половине дня придут мои солдаты... И они подключат тебя. Официально. По приказу. Другого пути нет, и никакой самодеятельности! Понимаешь? Распустились. Давай адрес, анархист, дашнак, маузерист... И не подводи лейтенанта Кру- тецкого.
— Внимание! — раздалось от двери. Роза просунула голову в нашу комнату.— Я так... Оркестр, туш!
— Та-та-та-та-та-та-та-та!
В комнату выплыли девчонки...
— Ого!
Они приоделись, причесались... Это была не та дикая команда, которой я когда-то пытался распоряжаться в раздевалке Второй бани. Гимнастерочки подогнаны, юбочки выглажены, ноги в брезентовых сапожках... Голенища плотно облегли икры, и ножки были на удивление стройные и зовущие. Девчонки... Ох, девчонки, одна краше другой! У кого косы, у кого кудри, и ресницы стали пушистее, и брови выше и размашистее, а глаза... Глаза сияли. И они были рады, что красивые, и мы были ошеломлены, что у нас такие боевые подруги, но в душе мы понимали, что скоро их разворуют, когда с фронта вернутся женихи.