— Бабка, дай хлеба! Есть хотим!
— Некрасиво говорить : «Бабка!» — не смогла утерпеть тетя Клара.— Невежливо... Нужно говорить: «Бабушка».
— Сама вредная карга,— ответили сестры-близнецы Людка и Любка. И заревели: — Хлеба дай, бабка! Есть хотим!
— Вот сегодняшнее воспитание,— сказал кто-то в темном углу.
Женщины заволновались: оказывается, никто не ходил вчера за хлебом.
— Талоны по карточкам обязательно пропадут,— сказала женщина в белом платке.— И сахар не отоварят. Глупость невероятная...
— Я ходил,— сказал кто-то в темном углу.— Что толку... Магазин закрыт, продавцов нет. Сиди теперь из- за них зубами щелкай, как волк дикий.
— Вон Маруська из углового. Что же ты, Марусенька, не в магазине? Кто будет за тебя хлеб-то отпускать? — всполошились женщины.
— Что я, малахольная,— отозвалась Маруська,— голову под бомбы из-за вашего хлеба подставлять. Чай, у меня тоже дети, и муж на фронте.
Продавщица из углового магазина, куда мы ходили за хлебом, сидела на узлах, рядом дочка. Маруськина дочка что-то жевала, и то, что ее дочка что-то жевала, привело в крайнее возмущение всех женщин, и больше всего старушку, бабушку сестер-близнецов Людки и Любки.
— Сама-то жрет в три горла, а наши дети с голоду пухнут. Бесстыжая, немецкая помощница...
— Развели склоку,— сказала Маруська.— Позавидовали. Из глотки рвут. Ребятишки, идите, тута у меня есть немного сухарей. Бублики, конфеты... Вот кусочек колбасы.
Она оделила подошедших детей. Запасов не хватало, Любке и Людке не досталось, они надулись от обиды. Нам с Рогдаем тоже хотелось есть. За два дня одной головкой лука не наешься. Мы же не деревянные человечки, не Буратины, чтоб одним сырым луком питаться.
— Бесстыжая, бесстыжая, что ни говори,— продолжала возмущаться старушка.
— Тихо! — сказала Маруська.— Цыц! У кого карточки с собой, давайте, сбегаю в магазин, возьму хлеба под свою ответственность. Не убьют, живучая, как кошка. Пусть двое со мной пойдут как свидетели — без директора не имею никакого права магазин вскрывать. Акт подпишем.
— Немец тебе составит акт...
— Составит, не составит, поживем — увидим, из-за вас запросто могут за ножку да на солнышко, если талонами за хлеб не отчитаюсь.
К всеобщему удивлению, карточек ни у кого не оказалось — забыли в буфетах, кухонных столах, карманах пиджаков...
— Выдавай без карточек,— потребовали женщины
— Не пойдет! — категорически заявила продавщица.
— Фашист придет, без карточек отоварит,— сказал кто-то в темном углу.— Наведет ревизию.
— Не моя печаль,— сказала Маруська.— Я перед директором в ответе, а не перед фашистом.
Женщины заговорили разом.
Действительно, получалась нелепица — город горит, может, магазин сгорел, армия отступает... Чем хлебу пропадать, лучше его людям раздать.
Вспомнился боец Андрей Смирнов с обгорелыми руками. Может быть, и он зря старался, жизнью рисковал, спасая пакгаузы от огня? Если город сдадут, спасенное от огня добро останется оккупантам. Зачем тогда спасать добро?
Женщины кричали, обступив продавщицу:
— Фашиста хлебом-солью встречаешь!
— Давай ключи!
Неизвестно, чем бы кончился скандал, если бы не открылась дверь убежища и по лестнице не скатились люди. Женщины притихли. Прислушались. Минуту было совсем тихо, потом блеснуло и в окна-щели влетели камни, с потолка посыпалась каменная крошка. Люди попадали на пол. Крик, плач...
Ужасно сидеть в бомбоубежище!
И вдруг тихо и грустно в подвале зазвучала гитара... Заиграла на гитаре тетя Люба. Звуки гитары заставили притихнуть людей, замолчать, встать с пола, застыдиться своего страха.
Струны громко пели, их пение было неожиданным, властным и поэтому колдовским.
— Вот бабье! — сказал кто-то в темноте.— Переша- рахались и меня перешарахали.
Никто не ответил.
Гори, гори, моя звезда,—
запела тетя Люба. Голос у нее оказался низким, грудным.
Звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Если прочитать слова на бумаге, не слушая музыки, они покажутся блеклыми, неинтересными, но тут, в подвале, где людей было как картошки в кладовой, когда вдоль улицы трещали по швам дома, когда грохот, как хулиган, врывался через щели-окна, каждое слово звучало с особенным смыслом, глубиной и свежестью, успокаивало, бодрило.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Хасан, мой знакомый по военному госпиталю, вошел в бомбоубежище и закричал от двери: