— Я врач,— повторил он,— Где больной?
— Надо идти.
— Чего же стоим?
— Айн момент,— сказал комендант.— Сейчас машину раздобудем. А ты, моряк, останешься здесь.
Он завертел ручку полевого телефона в громоздкой деревянной коробке.
— Товарищ комендант! — закричала дежурная по вокзалу.— На площади машина легковая стоит...
— Организуем,— пообещал офицер.
— ... какого-то городского начальства.
— Чья машина?
— Горисполкомовская.
— Кто приехал?
— Бельский и Мирошниченко.
— Постойте, какой Бельский, который у нас был до войны?
— Он самый...
— Тогда знакомый,— сказал я.
Бельского и Мирошниченко мы нашли на привокзальной площади. Наверное, нужно было обратиться к городскому начальству по-другому, но я рубанул сплеча.
— Дядя Коля! — подошел я к Бельскому.— Доброе утро. Можно вас на минутку? Ребенок умирает.
— Здравствуйте, Васин, кто умирает? Рогдай?
— Нет. Маленький мальчик. С нами живет.
— Я врач, поэтому прошу помочь нам,— сказал старик,— одолжите транспорт.
— Хорошо. Берите машину. Петрович, отвези, куда покажет Васин, и назад.
— Есть!
— Простите, я забыл противогазную сумку, в ней инструмент и медикаменты.
— Где сумка?
— У бочки с водой, висит на скамейке.
— А вещи?
— Все мое имущество — противогазная сумка,— сказал врач.
— Сумка...
— От противогаза...
— Передайте!
Городского голову окружили женщины, посыпались вопросы, а их было много.
Я слышал, как Мирошниченко отвечал женщинам:
— Электричество будет... Мы с Вогрэса. Скоро будет свет. И трамвай пустим. В конце концов, все зависит от нас. За нас никто город восстанавливать не будет... Мы тут решили, на ваше усмотрение, Сталинград вызвать на соревнование... Да, да... Вот тут... Из Новосибирска поезд должен приехать с новосибирцами. Они стройматериалы собрали на народные деньги. Как же... Вся страна поможет. Мы не одни.
Машина медленно выворачивала с привокзальной площади, люди расступились, давая дорогу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Врач проверил пульс, закрыл глаза Ванятке и пошел мыть руки над ведром.
— Ослабленный организм,— сказал врач.— Не выдержал кризиса... Поздно приехали.
Серафима Петровна лежала на моей кровати, у нее был сердечный приступ. Девчонок дома, к счастью, не было — их забрал к себе инвалид Муравский. Хороший мужик, Владимир Семенович, преданный, проверенный развалинами, а это жестокая проверка без обмана.
Сестра расстегнула ворот кофточки, начала массировать грудь, спину.
— Вот и лечи народ,— посмотрел виновато врач.— Медикаментов нет, питание... Ах, что мы ели в оккупации? Прошлогоднюю картошку, выкопанную весной на огороде. От нее шелуха и комочек крахмала остались. Свиньи есть не будут. Собирали на поле колоски. В них микроб, и воспаление гортани. Представляете? Я вчера читал в «Британском союзнике», там в Америке изобрели лекарство — пенициллин, стоит дорого, на вес золота. Два укола, и нет пневмонии. Мне бы ампулу этого пенициллина... Одну ампулу, и ребенок был бы спасен.
Не буду рассказывать, как пришла в себя Серафима Петровна, что было, как было,— невеселый рассказ.
Мы хоронили Ванятку. Шли по Плехановской к Заставе, мимо Кольцовской, мимо Железнодорожной школы, мимо тюрьмы, перешли железную дорогу, над нами раскинулись фермы взорванного моста, по которому когда-то бегал трамвай, мы шли мимо завода Коминтерна, шли посредине улицы, по трамвайным путям, заросшим мелкой травой. Мы шли — Серафима Петровна, девчонки, Муравский с матерью, наши девчонки- минеры, Валька Белов, Степа-Леша с двумя солдатами — его под конвоем отпустили с губы.
Степе-Леше сунули десять суток. Я тоже когда-то сидел на губе. Солдат от вражеской пули и собственной гауптвахты не гарантирован.
Мы шли. Гробик, сколоченный Муравским, везли мужчины по очереди (исключая солдат) на тачке, сделанной из шасси «мессера». Серафима Петровна еле брела. Ее поддерживали девчонки. Они за ночь стали старше, а мать старее. И когда мы вышли на Задонское шоссе, наткнулись на колонну пленных немцев.
Немцы двигались, точно тоже кого-то хоронили. Угрюмые, серые от дорожной пыли, многие перевязаны грязными бинтами. Их вели всего два солдата — один впереди, другой сзади. От немцев донесся специфический запах немецкого окопного солдата. Его нельзя перепутать ни с чем,— запах оккупантов,— наверное, от черного мыла против вшей.
— Чудеса,— сказал Степа-Леша.— Меня двое охраняют, а их... человек пятьсот — тоже двое. Где же справедливость?