— Ты по коэффициенту возмущения приравниваешься к полтысяче немцев,— глубокомысленно изрек Муравский.
— Как я их ненавижу! — раздался шепот.
Мы поглядели на Серафиму Петровну... Стало страшно. Глаза у нее были сощурены, губы сжаты. Она стояла бледная. И пальцы на руках побелели. Серафима Петровна встала впереди тачки, и немцы, прижимаясь к тротуару, обтекали нас. Все это происходило безмолвно, всем было ясно, что происходит.
Потом мы опять шли по Задонскому шоссе, и никто не знал куда.
— Сына похороним здесь,— вдруг сказала Серафима Петровна.— У большака, справа.
Мы копали землю...
Потом зарыли гробик. Сверху поставили деревянную колонку с красной звездочкой, как на могиле солдата.
— Девочки,— сказала Роза.— Мы живем в трагическое, но прекрасное время. Ох, девчонки, не могу...
И она заплакала... И девчонки плакали. Лишь Серафима Петровна стояла с сухими глазами.
— Разрешите,— подал голос Валька и смутился.— Я... Мы... Серафима Петровна... Что могу сказать? Если у меня когда-нибудь родится сын, я назову его Ваней.
— Я скажу,— выступил Степа-Леша.— Скажу! Мы напишем на могиле Ванятки: «Здесь лежит Иван, он погиб на войне». Да, это так... Ты погиб на войне, Ваня! Миллионы твоих тезок сложили головы на русской земле. И ты был с ними в одном строю. Пусть ты не мог держать в руках оружие, но ты был Иваном, и значит, ты был сыном своей земли, защитником ее. Да, да! Это против тебя бросили фашисты тысячи самолетов, миллионы солдат. Они шли войной против тебя, Ваня. Ты пережил сорок бомбежек, тебя гнали в плен, но ты не покорился, ты был партизаном, ты был воином. И твоя жизнь... была борьба, потому что, пока жив хоть один Иван, русской земле не быть под чужим сапогом. Ты погиб с честью. Тебя нет, Ваня, но живы друзья, твои сестры. И будет жить русская земля! Ребята, салют в честь русского Ивана!
Солдаты подняли винтовки, разнесся залп. И как бы в продолжение выстрелов в небе послышался гул. На большой высоте в сторону запада летели тяжелые бомбардировщики. Еще выше крутились «ястребки». Это шли наши. К Курску. Мы еще не знали, что там началась величайшая битва в истории человечества, что там началась Курская битва.
Мы долго провожали глазами самолеты...
— Пошли, моряк,— напомнил о себе конвой.— Время вышло.
— Мы останемся,— сказали остальные.
— Идите, идите все! — сказала Серафима Петровна.
— Мама!..— позвали девочки.
— Уходите, хочу побыть одна!
И она опустилась у дороги. Глаза ее были сухими.
Недавно я был в Воронеже. Съездил на Задонское шоссе. У его края братская могила и памятник. Воин склонил колено в скорби. У могилы стояли пионеры. Видно, пришли из соседней школы. Я решил, что ошибся местом, но нет, это была могила Ванятки. Позднее сюда свезли останки воинов, погибших при защите и освобождении города. Ребятишек здесь принимают в пионеры. Им повязывают красные галстуки. Это торжественное посвящение происходит у могилы героев. Что ж... Все правильно! И на могиле Ванятки всегда лежат живые цветы. И выбита лишь одна дата — «1943 год».
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сорок четвертый год проскочил на полной скорости без остановок. От него в памяти осталось мало,— наверное, потому, что война стала привычным фоном жизни, а снаряды рвались далеко от города. Воронеж медленно, но каждый день изменялся, как разоренный муравейник. Идешь по улице, глядишь, стоит новый дом, вернее, старый, восстановленный, рядом в коробке копошатся девчата, расчищают развалины; или работают пленные немцы, кладут кирпичи, поднимают на тросах железную балку,— их работу сразу видно, не спутаешь, домики аккуратные, гладкие, все под одну гребенку. На улицах по ночам стали гореть фонари, и было смешно вспоминать «электроэпопею», которую пережили мы, когда захотели, чтоб в подвале загорелась лампочка мощностью в сорок ватт. По проспекту Революции морской свинкой пробежал иссеченный осколками трамвайный вагончик, вместо стекол была вставлена фанера, затем прошел второй, третий трамвай, и вот уже загромыхала «пятерка» с двумя, как до войны, вагонами, присланными в дар из Свердловска. Людей стало много, я не только не знал, как их зовут, мне были незнакомы даже их лица: каждый день прибывало по нескольку поездов из эвакуации, и люди куда-то умудрялись расселяться, устраиваться на работу. Конечно, они не докладывались, я для них был обыкновенным пареньком, и они не хотели признавать во мне Хранителя Развалин.
Удивительное дело—жизнь становилась лучше, а жить труднее, по крайней мере для нас, Васиных, точнее, для меня. Рогдаю повезло, я всегда считал его счастливчиком за то, что он родился после меня, и бремя ответственности за нашу семью, за то, что от нее осталось, легло на мои плечи. Недавно я читал статью в «Литературной газете» о том, что некоторые матери отказываются от своих детей и ребятишек забирают в «Дом малютки». Честное слово, не лукавлю, подобное совершенно непонятно, как, например, людоедство. Как можно отказаться от родного человека, тем более от собственного дитя? В войну чужих детей брали, хотя свои жили впроголодь, и воспитывали наравне со своими. Только теперь я стал понимать, как мне было тяжело, потому что я сам не знал, как не споткнуться на воронках войны, не сломать голову или не погибнуть. Скорее всего, ответственность за брата, как ни странно, поддерживала меня, не давала расслабиться, превратиться в бесчувственное животное,— поистине, когда ты что-то отдаешь, то и получаешь взамен.