Литера «А» военкомат больше не давал, отряд по разминированию, с отъездом Зинченко, тоже прекратил свое существование, Воронеж перестал быть прифронтовым городом, и нас передали по сути дела в полугражданскую организацию ОСОАВИАХИМ — «Общество содействия авиации и химической защиты», нынешний ДОСААФ, у которого не было лимита на рабочие карточки, не имелось собственного транспорта; в нем изучали противогаз с длинным резиновым носом, которым, если его вдавить пальцем вовнутрь, можно было протереть запотевшие очки, больше нос ни на что не годился. Еще изучалась учебная винтовка с дроссельной дырочкой в казенной части ствола, и заучивалось, как молитва: «Затвор служит для досылания патрона в патронник, для плотного закрывания канала ствола, производства выстрела и извлечения выстреленной гильзы». В тир ходили стрелять, как школьники, под строгим надзором военруков, из мелкокалиберной винтовки ТОС-4, куда патрончик бережно вкладывали собственными пальчиками. Детский сад! Положить бы им на стол противотанковую гранату с выдернутой чекой... Хотя подобное было смертельным номером и для нас, славных минеров БУ, потому что противотанковая граната была ударного действия, в ней детонатор срабатывал мгновенно.
Монолитный коллектив отряда разъело изнутри и снаружи, он распался на составные, не связанные между собой части. Роза вернулась в Борисоглебск, поступила в родную сберегательную кассу имени Сакко и Ванцетти, Сталина пристроилась вахтером на возрождающийся номерной завод, получила с подругой комнатушку около «Кильдима», заводского клуба на Чижовке, Маша и остальные девчата исчезли вообще из поля зрения, тесные связи остались лишь с Галей и Верой.
Галя стала еще краше. Она поступила санитаркой в Областную больницу, из которой немецкие огнеметчи- ки во время боев выжигали наших автоматчиков. Коробку больницы начали расчищать от обгоревшего кирпича и перекрытий, инфекционное отделение разместили в свежесколоченных бараках, оставленных городу армейским госпиталем. Гале выделили малюсенькую комнатушку за дощатой перегородкой с больничной аптекой. И то хлеб! Лучше всех окопалась пробивная Верка — экспедитором в горторг. Она устроила и личную жизнь, сдержав обещание, данное во Второй бане во время нашего великого стояния в полной темноте в тазах с теплой водой, чтоб не студить ноги, ожидая санобработки на вшивость. Она взяла под руку красавца Зинченко и свела в загс, где их зарегистрировали как мужа и жену, теперь Верка ходила под фамилией Зинченко, фигура у нее была, точно она арбуз проглотила, чем невероятно гордилась, вызывая зависть женщин и удивление прохожих: «Надо же, в наше время надумала рожать».
— Врачи два сердца прослушивают,— хвасталась она.— Ей-богу, не вру! Вернется батя с фронта, а мы его втроем встретим: «Здравствуй, батя, наш родимый!» Вот радости-то будет!
— Полные штаны! — не выдержал как-то Валька Белов. С ним творилось непонятное. Отец у него до войны был партийным работником, в первый же день войны ушел добровольцем, потом пропал без вести, как и мой; мать с сыном угодили под страшную бомбежку на станции Графской, мать контузило и она оглохла. Валька это тщательно скрывал, но поначалу жителей в городе было мало, все друг о друге знали, тем более Валькину мать поставили во главе «Общества глухонемых», куда входили от рождения глухие и оглохшие на войне. Глухих побаивались, они были непонятны, их разговор руками казался «тайным языком», они зачастую становились агрессивными, что невольно провоцировали люди, упрямо не желающие понимать невероятно трудное положение глухих в военное время. Про Вальку ходили слухи, что он связан с ворами в «законе», то есть с отпетыми рецидивистами, задающими тон среди «заблатнен- ной» молодежи, росшей на дрожжах безотцовщины.