Через неделю мы встретили Ивана Яковлевича, бывшего директора нашей довоенной Тридцать четвертой школы на площади Обкома. Мне следовало давно рассказать об этом славном человеке.
Он положил Рогдаю руку на плечо и высказался:
— О твоих подвигах наслышан в гороно. Жду тебя у себя в школе рабочей молодежи на 20-летия Октября. Учиться необходимо. Думаю, что извлек урок из происшедшего. Жду! Чтоб не было стыдно встретиться с твоими родителями после войны. Ничего о них не слышно? Я видел Надежду Сидоровну. Немцы на мотоциклах были на Заставе, а она сажала на подводу тяжелораненых. Госпиталь горел, у жены моей ноги отказали... Помните ее?
— Как же! Она библиотекарем работала.
— Мне коляску дали... Знаете, такие руками толкают. Я посадил Веру и повез. По сей день благодарим Надежду Сидоровну. Мы выскочили, успели, не к Чер- навскому спустились, там бомбили, мы к Ботаническому саду подались.
— Мы были у Чернавского. Еще танк танкисты бросили.
— Не помню, как мы оказались в СХИ. Как коляска по пути не развалилась, ума не приложу. Там на лодках наши войска переправлялись к городу, немец-то дальше Областной больницы и Ботанического не прошел, а нас на пустых лодках перебросили на левый берег... Отсиделись в Борисоглебске. Приходи, Васин, я в личном долгу перед твоей матерью.
— Больше вы маму не видели?
— Нет. Нам о ее судьбе ничего не известно,— сказал Иван Яковлевич.— Как и о судьбе раненых.
Впоследствии Иван Яковлевич возглавил чижов- скую Двенадцатую мужскую школу, сменив умершего Макара Моисеевича Халимена. Вы бы знали, скольким заблудшим овцам спасли души эти педагоги!
Халимен был более напористым, мог врезать по затылку, Иван Яковлевич брал лаской и логикой. Оба пользовались безграничной любовью учеников.
К Ивану Яковлевичу и Халимену отцы приводили сыновей, деды — внуков, хотя и проживали в других районах города, говорили: «Тебе доверяем, учитель! От рук отбился. Конечно, он не такой, как я был, потише, из меня же вы сделали человека, из него тем более сделаете. И если,— обращались они к сыновьям и внукам,— будешь бузить, если Иван Яковлевич пожалуется, тогда...»
И они трясли кулаками перед носами мальчишек, и те отлично понимали, что у отцов дела не разойдутся со словами.
Рогдай стал ходить в третью смену, справку с места работы ему выдали, он почти полностью переселился в эскадрон.
А без него над нашим подвалом нависли грозовые тучи нашествия айсоров. Хотя мы и не знали корсиканского слова «вендетта», это дела не меняло, нам предстояло держать ответ перед родственниками Анастаса, названного так в честь товарища Микояна.
Первым прибежал шустрый курчавый мальчик лет семи.
— Вам за Стасика надают. Будете знать, как наших трогать,— и он добавил что-то на родном языке, что именно, мы не поняли, но смысл уловили.
На другой день прибежала целая орава кучерявых айсорят, они демонстративно начали мочиться у входа в наше жилище, выражая этим презрение к обидчику. К счастью, Рогдая не было дома.
Я разгонял черноволосых и горбоносых деток огнетушителем, принесенным братом с работы.
— В хозяйстве пригодится,— сказал он, ставя красный баллон в угол. Как в воду глядел.
Я выбежал из подвала, ударил макушку огнетушителя об камень и в ответ на десять струй направил одну, упругую и пенистую, как из бачка со старым пивом. Шумные дети горного Курдистана смолкли, не выдержав конкуренции. Они разбежались по городу мокрые с головы до ног и в пене. После этого наступило непродолжительное затишье.
Мы попали в засаду в саду ДКА, бывшем Милицейском.
Танцплощадка ходила ходуном, в глубине сада за Зеленым театром, справа призывно светился единственной лампочкой «Голубой Дунай», дощатый павильончик, выкрашенный в темно-красный цвет. Зинка, разбитная и любвеобильная женщина, торговала в нем от Военторга красным вином. Вино было разбавленным, зато Зинка наливала стаканы «с походом» и охотно отпускала в долг под честное слово.
Мы с братом на танцы пошли вместе, перелезли через забор, чтоб не платить тридцатку за вход, и оказались у «Голубого Дуная», в темной аллее возле скамейки, на которой я мальчишкой просидел до позднего вечера, ожидая, когда придет Шишимора и скажет: «Три!»
Я предвижу осложнения при публикации этой сцены, возможно, мне скажут: «Кому нужна эта поножовщина?», но я должен написать ее, «из песни слова не выкинешь». Мы были «непричесанными», что правда, то правда, тем более велика заслуга нашей страны и нас самих, что большинство из нас все же вышли в люди, если так можно выразиться, но об этом разговор будет в самом конце, когда я подведу черту под написанным.