— Кто теперь в трофейном ходит? — удивился Вовка.— Прошло то время. Сорок пятый год на носу, а ты про фашистский китель спрашиваешь. Мать на ветошь его пустила.
— Такой добротный?
— Черт с ним! Век бы его не видеть.
— И мне пора переодеваться в гражданское. Слушай, у тебя нет знакомых, чтоб мою форму купили, а нормальную одежду продали? Пора до конца демобилизовываться, чтоб не козырять по привычке старшим по званию и не хлопать по плечу старших по возрасту.
— Найдем,— пообещал Швейк с маслозавода.— Дело не хитрое.
ГЛАВА ПЯТАЯ
По радио передавали музыку нового балета «Ромео и Джульетта». Трофейный наушник, снятый два года назад с «мессера» на самолетном кладбище возле беконной фабрики, сполз набок, я стоял у каменной стены, ковырял пальцем штукатурку. Музыка расплавила, меня не существовало, был восторг и радость, открылось вдруг неизведанное... Точно небо обрушилось: я впервые растворился в музыке, она впитала все мои ощущения, и все окружающее окрасилось ею.
Музыка вообще действовала на меня, как гипноз, могла возбудить радость или заставить плакать, вот и сейчас глаза застлало, мне было трудно дышать, сердце разрывалось от нахлынувших чувств. Рогдай заинтересовался моим состоянием. Переваливаясь, как селезень, подошел, оценивающе посмотрел на дырку, которую я выцарапал в стене, молча попросил наушник, взял, приложил ухо, усмехнулся.
— Не ковыряй,— сказал,— стену завалишь.
Я устыдился душевной слабости, посуровел, снял наушники, выдернул вилку из розетки городской радиосети. Взял полное помойное ведро и пошел наверх, выбрался в коробку Дома артистов, уселся на кусок обвалившейся стены и уставился через пролом стены в небо. Во мне продолжала петь музыка, шли строем кланы Монтекки и Капулетти, а в пролом стены на меня глядел Млечный Путь. В то время о летающих тарелочках ничего не было известно, впрочем, как и по сей день, тем не менее я задрал голову, как слепой, и ждал чуда.
Чудеса существовали. На земле. Они кишмя кишели вокруг, шептались, разрастались. Чудеса происходили и со мной, каждый день приносил новые открытия самого себя, слезы, вызванные музыкой Прокофьева, были одним из них, непонятное происходило и с голосом — я то басил Шаляпиным, то пищал кастратом. У меня появились и интимные секреты. Они унижали и мучили, я не знал, хорошо это или плохо, мне думалось, что подобное происходит только со мной, созревающая плоть загнала меня в пятый угол ринга. Обратиться за разъяснениями было не к кому, не к Муравскому же, а к сверстникам... Я панически боялся разговоров на подобные темы. Над верхней губой обозначились черные пушистые усики, и порой солдатки смотрели на меня пристально. По ночам бесстыдное снилось в сырости подвала, и утром я ненавидел себя.
Размахивая помойным ведром, я завопил во всю глотку:
Эх, Одесса, детство голоштанное,
К тебе дорогу мы найдем во всех морях!
Песенка была из новой постановки Театра музыкальной комедии. Оперетту открыли в бывшем кинотеатре «Комсомолец», в восстановленном сером здании с двумя барельефами сфинксов на фасаде.
Цвети каштанами, шуми баштанами.
Любимый город, родина моя,—
послышалось с улицы — это пришел Володька Дубинин. Он тоже любил петь.
— Ты еще не готов? — удивился он.
— К чему? — тоже удивился я.
— Сегодня же премьера «Роз-Мари», играет первый состав, сам Фразе...
— Айн момент!
Я скатился в подвал с громыхающим, как весенний первый гром, пустым ведром и точно по тревоге начал переодеваться: брюки, как у моряков клеши, чтоб кончик брюк закрывал носок ботинка, серый военный шерстяной свитер, офицерский китель, английская шинель с «кокосовыми» пуговицами, на голове белая кубанка.
— Будь готов, всегда готов! Сожитель, не закрывай дверь!
Последнее относилось к Рогдаю. Он сегодня принес из эскадрона ржавый кинжал, раздобыл где-то, может и милиционеры дали, но вряд ли, потому что они были из даурских казаков, а не с Терека или Кубани: им не полагалось холодное оружие у пояса. Рогдай был рад кинжалу, сел точить, нашел игрушку. У меня уже давно прошла охота играть с оружием. С большим скандалом я выкинул из дома в развалину ящик из-под патронов, набитый артиллерийским порохом, запалами, взрывателями и толовыми шашками, настоял, чтоб Рогдай не приносил домой подобные экспонаты коллекции самоубийцы; теперь он приволок холодное оружие. Аллах с ним! Горбатого могила исправит.
К началу спектакля мы опоздали, уже давно прозвенел третий звонок, у главного входа погасли плафоны, народ почти разошелся, остались самые упорные, надеявшиеся на чудо — вдруг принесут лишний билетик.