Я гостей любил, хотя принимать их в чужой квартире было неловко. Серафима Петровна была дома, проверяла тетради. Сколько она приносила тетрадей, уму непостижимо! Каждый вечер клала перед собой высоченную стопку, читала, правила сочинения учеников Седьмой образцово-показательной мужской школы. Я посмотрел, о чем они пишут. О каких-то «лишних людях». Онегин — лишний человек, Печорин — лишний человек, и еще было несметное количество «лишних», интересно, кто же тогда на Руси был нелишним? Герасим из «Муму»?
Серафима Петровна убрала со стола тетради, пригласила ребят за стол, поставила стаканы, разлила чай, каждому на блюдце налила патоки.
— Угощайтесь!
— Что нового? — поинтересовался я у студентов.
— Начались занятия,— сказал Плаксин Венька.— Ходим на лекции. Тебе еще нельзя, холодно в аудиториях, чернила замерзают, когда ветер дует.
— Окна, что ли, не вставили?
— Стекол-то не хватило! Мы окна заложили кирпичом до лучших времен, наверху оставили окошечки. Когда ветер дует в лоб, «буржуйки» дымят, топить нельзя, вот и мерзнем, бегаем греться в аудитории, где трубы выходят на восток, а когда у них холодно, они бегут к нам.
— Весело живете.
— После Нового года будет сессия. Мы тебе лекции принесли и по очереди будем ходить к тебе объяснять. Мы тебе стипендию принесли.
— Приходите в любое время суток,— сказала Серафима Петровна.— Очень правильно придумали.
Пришел Рогдай. Он не баловал визитами. Закричал с порога:
— Нас выселяют!
Я даже не знал, как отреагировать. Кто мог принять такое решение? И куда нас выселяют? Силой, что ли?
Рогдай продолжил:
— Пленные немцы будут восстанавливать коробку. Приходили, делали замеры, из исполкома пришла бумажка.
За стеной задрынчало пианино. Я родился в Доме артистов и знал, что такое серьезно заниматься музыкой, но почему-то каждый звук бил по нервам, в глазах даже появились разноцветные круги.
«Музыкантов надо селить в глухие бетонные бункеры,— подумал я,— или на необитаемые острова».
— А как ты думаешь о комсомоле? — вдруг спросил Плаксин-младший.— Отец сказал, что с тобой говорили.
— В каком смысле? — оторопел я.
— Так подавай заявление. Ты парень проверенный. Я дам рекомендацию, любой даст. Тебе будет легче.
— Легче?
— Ты будешь в коллективе, а не кошкой, «которая гуляет сама по себе»...
— В комсомол ему еще вступать рано,— вдруг сказал Рогдай.— Ему еще надо работать над собой. Он политически отсталый.
— Мы пошли,— стушевались студенты.— Заявление все же подай. Мы его разберем на первом комсомольском собрании.
Когда они ушли, Рогдай сказал с ухмылочкой:
— Подлиза же ты! Как у тебя все ловко получается! И медаль, и ранение, и теперь комсомол?
— Почему бы и нет? — возмутился я.— Чем я хуже Плаксина?
— Может, и хуже,— ответил брат.— Он хоть дурак, но честный дурак, а ты хитрый и... Ты карьерист.
— Мотай отсюда! — разозлился я не на шутку.— Спасибо, пришел, утешил! Жилье я буду требовать отдельно от тебя. Не хочу больше дышать с тобой одним воздухом.
— Вот сейчас ты говоришь правду! — вскочил со стула Рогдай.— Ты давно меня ненавидишь, потому что я один знаю, что ты за тип.
— Мальчики! — начала успокаивать нас Серафима Петровна.— Какая муха вас укусила? Как вам не стыдно? В самое тяжелое время вы были дружны, а теперь, когда скоро война кончится, вы ссоритесь.
— Он меня на пирожные променял,— сказал я.
Дались мне эти пирожные.
На другой день пришла Верка, принесла Лешеньку, богатырского сыночка. Родила она одного, чем очень гордилась. Она развернула сына и стала напевать:
— Папочка приедет, а мы уже гуляем. Агу-гу-гу! Во какие мы, вылитый папочка, только без усов.
— Верка,— сказал я и тут же пожалел.— А если Зинченко какая-нибудь ППЖ подхватит?
— Чего? — Верка положила Лешеньку в пеленки, встала передо мной, как лист перед травой, руки — в крутые бока.— Да я тогда его... Кончу, во крест! Ребенок не пропадет, советская власть позаботится, а его я задушу. Конечно,— она тяжело опустилась на кровать в моих ногах,— мужик он видный... Твоя Гуля, помню, как около него вилась.
— Ты про кого так? — не понял я.
— Как про кого, про Гальку, строит из себя, а мы знаем, что она тебя к себе заволокла... Знаем, не дурочки. Правильно сделал, что убежал. Еще какую- нибудь фашистскую заразу подцепишь. Молодец, что удрал!
— Что ты плетешь! Как тебе не стыдно! За что ты ее так ненавидишь? Она столько пережила...
— Она пережила, а мы в сахаре катались,— вскочила Верка и стала пеленать сына. Ее настроение передалось младенцу, и он завопил, как сирена ПВО...— Все ее жалеют. Ее уже теперь не отучишь. Видела я, как на нее Зинченко шары пялил.