— Айн момент! — Опять подошел толстяк.
— Хорошо! — сказал старший лейтенант и во второй раз вынул фотографии.
— Дайте мне одну! — попросил я.
— Не имею права.
— У вас же их три. Скажите, что одна у меня. Одинаковые же. Потом попробуй выпроси. Нашей тете Кларе еще памятник поставят, мемориальную доску на дом повесят, вот увидите. Подарите! Что говорит фриц?
Пленный опять взял из моих рук фотографию, прикусил губу.
— Я знай его,— сказал он по-русски.
Затем произнес целую речь по-немецки.
— Слушайте,— сказал старший лейтенант.— Он говорит, что вроде бы видел этого капитана.
Я знал, что пленный вполне мог встретить за линией фронта тетю Клару и Вилли.
— Он сказал,— начал монотонно переводить старший лейтенант.— Он был в охранном батальоне. Нет, не эсэсовском, они охраняли склад боеприпасов на разъезде около города Землянска. У него плоскостопие и язва двенадцатиперстной кишки, он не был на передовой. В тот день он сменился с дежурства, они двенадцать часов на карауле, двенадцать в казарме. К счастью, русские самолеты разбомбили склад боеприпасов, хотя он был отлично замаскирован и русское население из ближайших районов было выселено. «Особая зона». Самолеты навели на склад русские разведчики. Все, конечно, там накрылось, он и его взвод остались целыми, потому что отдыхали в землянках в стороне от склада. Их хорошо тряхнуло, отлично тряхнуло, но они остались живы.
Их подняли в ружье, на прочесывание местности, на поимку русских разведчиков. Привезли их на окраину деревни Перлевка. Есть такая? Есть. Один из русских разведчиков был ранен. Их окружили, они засели в каменном сарае, риге, хранилище для хлеба с соломенной крышей. Они отстреливались. Хорошо отстреливались. Солому на крыше риги подожгли. Из горящего сарая, риги вышел мужчина в форме капитана вермахта. Когда к нему подбежали, он подорвал себя и четырех солдат. В риге нашли убитую женщину.
— Слушай, Ганс,— прервал перевод старший лейтенант.— Это она?
— Я не очень знай,— сказал немец.
— Как же их нашли? — еле выдавил я из себя.— Как обнаружили на краю деревни? Спросите у него, как их нашли?
Офицер перевел мой вопрос.
— Их выдали. Русский выдал, опознал женщину. Узнал ее и привел к риге полицаев. Капитан и женщина начали стрелять, поэтому вызвали немецкий взвод охраны склада боеприпасов. Но не уверен, что его сведения верны.
Я сидел потрясенный... Непомерная тяжесть — приказ молчать. Я помнил его: «Забыть о Кларе Никитичне и о мужчине в форме офицера вермахта».
— Я пришел к тебе с рассветом, рассказать, что я с приветом! — появились Боянов и Валентинов.— Поехали?
— Товарищи, ему плохо! — указал на меня офицер.
— Алик, садись в телегу.
Я спрятал фотографию тети Клары и Вилли под рубашку.
— К сожалению, мы проводить вас до вашего дома не сможем, у нас репетиция. Мы лошадь раздобыли в «Заготзерне», возчик отвезет мебель и уедет. Вы его не задерживайте. Мы оплатили. До свидания! Приедем на новоселье. Ждите!
Перед спуском с Селивановой горы возчик подсунул под задние колеса железные скобы, прикованные к телеге, дернул вожжи: «Но-но, скаженная!» Телега, громыхая, как трактор, выбивая снопы искр из булыжной мостовой, поползла вниз, свернула влево, здесь на спуске булыжники были выщерблены, тем не менее скрежет продолжался. Мы подкатили к деревянному двухэтажному домику с массивными деревянными воротами, около калитки стоял водопроводный кран с кривой железной ручкой.
— Тпр-ру! Приехали! Хозяин, давай на магарыч!
У калитки со скамейки поднялась Галя с большим узлом. Она была в зеленой юбочке, на ногах брезентовые сапожки, уже знакомая кофточка. При виде ее узла у меня мурашки побежали по спине:
«Ко мне, что ли, хочет переехать? Замуж, что ли, собралась? Меня же с ней и не распишут, да позора не оберешься: женился на старухе. Сколько ей? Уж точно двадцать два стукнуло».
— Хозяин,— опять подал голос мрачный возчик.— Давай на магарыч!
— Тебе же заплатили!
— Дай тогда закурить!
— Нет у меня курить.
— Тогда скажи хоть, сколько времени?
— Двенадцать.
— Быстренько, быстренько вещички с подводы! — завопил возчик.— У моей лошади обеденный перерыв.
Мы с Галей быстро разгрузили подводу. Самым тяжелым был кухонный стол.
— Чего пришла-то? — обратился я к ней в первый раз после марафона по заснеженным оврагам.
— Помочь,— ответила она и посмотрела на меня искоса, а у меня душа в пятки ушла, и я покраснел.
В нашей новой комнате хозяйничала мать Муравско- го, Людмила Борисовна. Характер у нее был властный и напористый. Своего сына она подмяла, как пресс пустую консервную банку, возможно, даже не понимая, что творит. Она любила сына, пеклась о нем и в то же время никак не могла понять, что из мальчика в коротких штанишках он давно превратился в великовозрастного холостяка. Самое непонятное заключалось в том, что, оставшись с сыном (ее бросил в двадцать девятом муж, разорившийся нэпман), она посвятила ему всю жизнь, и теперь ревновала к женщинам: «Это распущенность! Я прожила одна, и ничего со мной не стряслось! И ты должен посвятить жизнь матери, а не какой- то чужой женщине».