— Да ведь его у меня нет!
— У меня тоже инструмента нет,— сказала Рита.— Дедушке пианино временно из музыкального училища поставили, в училище не хватает классов. Ученики у нас дома учатся, Алик, подтверди.
— Я тебе помогу,— пообещала Рита Рогдаю.— Клавиатура на аккордеоне похожа на фортепьяно, немецкий я немного знаю.
Никто не заметил, как ушла Галя. И опять непонятно, зачем она приходила? Может, приревновала к Рите? Чепуха какая-то! Мало ли у меня знакомых девчонок, полный техникум и еще танцплощадка. Я знал, что у Гали никого из близких не осталось. Одиночество — страдание, я тоже страдал от него в последнее время.
— ...У тебя есть тяга к самовыражению,— начал я соображать, что говорит мне Серафима Петровна.— Искусству принадлежат люди грустные, испытавшие горе, умеющие созерцать не только себя, но понимать и других. Ты во всем видишь свое, чего не замечают другие и проходят мимо. Новизна — вот что отличает творчество от ремесла. Человека терзают неудачи, горе и сомнения, в душе у него психологическая трагедия, и он, чтоб не сойти с ума, найти облегчение, умеет превращать свои муки, страдания и сомнения в произведения искусства. Ты записывай сюда все, что тебя будет мучить, попробуй вести дневник, только пиши откровенно, не словоблудствуй. Творец — это прежде всего человек, не удовлетворенный самим собой. Ночью чувства обостряются, острее слышишь запахи и звуки. Уже апрель. Весна сорок пятого. Неповторимая весна моей жизни.
Рогдай ночевать не пришел, он предпочитал конюшню. Спит, разумеется, не стоя с лошадьми, у него есть кровать в расположении. А дома, на коврике из разноцветных лоскутков висел старый кинжал, отточенный братом до остроты опасной бритвы всемирно известной немецкой марки «Золинген». Я так и не решился содрать коврики со стены и выбросить на помойку, чтоб не обидеть Галю; она корпела над ними не одну ночь, шила для себя, по доброте душевной отдала нам. Она появлялась неожиданно, молча заходила, постоит у порога, вздохнет, начнет убирать — подметет, а то и помоет пол, сготовит обед, зачастую из своих продуктов, возьмет книгу: «Скоро верну». Во время болезни я пристрастился к чтению, осилил «Мертвые души», хотелось узнать, кто же такой был Ноздрев, с которым меня сравнил проректор Плаксин. Нет, походить на Ноздрева мне не хотелось, это точно.
Я распахнул окно, свет из комнаты выхватил из густой весенней ночи ветку яблони, почки на ней набухли, вот-вот лопнут цветом, в комнату хлынул пьянящий аромат земли. Я пододвинул столик к окну, поправил лампу, уселся в реквизитное кресло, развернул толстую тетрадь с золотым обрезом, взял в руку ручку, сунул в чернильницу...
Я сидел без движения, наверное, не менее часа. Открытые лощеные листы вызвали у меня, если так можно выразиться, священный трепет. Чистый лист бумаги — как новорожденный ребенок, неизвестно, каким он будет после того, как к нему прикоснется перо. Написать ведь можно, что взбредет в голову, и умную мысль, и похабель, можно нарисовать чертика, или просто вырвать лист для бытовых надобностей. Чистый лист! Загадка, как джинн, не выпущенный из бутылки. Писать может каждый, вот написать дельное удается далеко не всем. Очень сложно отразить на бумаге свои мысли, настроения, переживания, чувства, увиденные краски ночи или простор дня, чтоб на листе бумаги бился пульс жизни, чтоб, когда написанное прочтет другой, ему стали понятны твои страсти, чтоб он стал смотреть на мир твоими глазами.
Что же написать на таком прекрасном чистом листе?
Я написал:
«Мне подарили эту тетрадь. Это мне подарили друга. Часто хочется поделиться с кем-нибудь, но найти подходящего человека трудно. У меня есть друг, Вовка Дубинин, но он уехал в Москву готовиться для поступления в Физкультурный техникум Трудрезервов. Вовку мать устроила, она тренер по гимнастике, в ремеслухе. Теперь я буду делиться мыслями с тетрадью, буду писать все по правде, ничего не скрывая. Если кто-нибудь случайно откроет ее, закрой, прошу, нечестно. Эти записи только для меня».
Я отложил ручку. Не знаю почему, я очень разволновался. Не так просто делать записи в дневнике. Удивительно, сколько мыслей хочется излить на бумаге, только ничего не получается. Как это пишут книги?
И начал писать лихорадочно, закручивая слова штопором, лихо, точно покатил на велосипеде под гору.
«День догорал румяным закатом, все кругом меняло очертания, таяло. Весенний день забросал землю пушистым ковром, догорая в тиши и покое, как десятки других дней, не растревоженных пока еще могучим громом, не догорала лишь, не плавилась моя...»
Подумав, я написал: «...любовь к Родине».