Я доводил рисунок до конца, когда заявился Рогдай. Ни тебе «здравствуй*, ни тебе «до свидания», молча достал футляр с инструментом, я даже не обратил внимания, сосредоточенно заштриховывал «пустоту»,— тут важно, чтоб промежутки между линиями были одинаковыми, тогда красиво,— и вдруг буквально над ухом: «Ры-бры! Ры-бры!» Рогдай растянул меха. От неожиданности рука дрогнула и с конца рейсфедера капнула капля туши.
— Чтоб тебя! — вырвалось у меня. Я спешно начал промокать кляксу, размазал линии.
Рогдай понял, что сделал пакость, но продолжал терзать инструмент с новым взрывом энергии. Все же он был талантом! Надо было уметь извлекать такие похабные звуки! За стеной завопил кот. Рогдай подналег, перед ним лежал самоучитель.
Я выскочил в коридор, забежал к соседке.
— Дай проволоки!
Она выдернула шпильку из волос.
Не задумываясь о последствиях, я согнул шпильку в виде скобы и сунул ее в электророзетку. Посыпались искры, в доме погас свет, возможно на всей улице.
— Свечки есть? — спросил я у соседки.
— Для тебя все есть,— сказала она.— Заходи ко мне в гости, когда вздумается. Тебе у меня нет ни в чем отказа.
Она вынула из посудного шкафа две свечи, одну дала мне.
Когда я вернулся к себе, Рогдай спрятал инструмент и самоучитель в футляр.
— Вот увидишь, я скоро научусь.
— Уймись! — попросил я.
— Много понимаешь,— с вызовом ответил брат.— Видел, Рита, как она в эвакуации на голой доске пальцы тренировала? А? Все трудом можно одолеть. «Терпенье и труд все перетрут».
— Сравнил! У нее талант, а тебе не медведь — танк на ухо наехал.
— Не имеет значения,— упрямо сказал Рогдай.— Я тоже буду тренироваться, разовью слух... Откуда у меня слух, если я ни разу симфонического оркестра не слушал?
— Тебе, может, еще арфу дать? Не смеши людей, Родя!
— Ты вечно меня в грязь втаптываешь! — рассвирепел брат.— Я тебе не мешаю, и ты мне не мешай.
— Я черчу, ты начал пиликать, я чертеж испортил, не подотрешь,— все сначала надо, а ватмана нет запасного. Если будешь издеваться, я тебе в твой баян расплавленного свинца налью.
— Попробуй! — Рогдай вскочил на кровать и сдернул со стены кинжал.— Только попробуй. Это ты от зависти! Привык, что тебе одному подарочки приносят, а когда мне ценную вещь преподнесли, ты начал психовать. Я тебе не мальчик! Будя! Покомандовал!
— Замолчи! — сказал я сквозь зубы.— Родя-уродя!
— Алик-шкалик!
Мы обменялись любезностями и смертельно обиделись друг на друга. Я быстро остыл, пытался втолковать:
— Ты изводишь нервы людям. Я не удивлюсь, если Мурка ворвется к нам и разорвет твои меха.
— Я тогда ее кота убью!
— Чингисхана? — опешил я.— Который кормил нас?!
— Он теперь не наш.
Рогдай оделся, взял инструмент и ушел в ночь. Он не приходил домой недели две, не знаю, где разучивал «Светит месяц», скорее всего в Березовой роще, подальше от человеческого жилья. В конце концов, эту примитивную пьеску мог выучить даже глухонемой, чисто механически.
Отложив ручку, я вдруг почувствовал себя в ином состоянии,— оказывается, когда остаешься с бумагой наедине, мыслить начинаешь по-иному, слова приходят, которых раньше и не употреблял; сидишь с ручкой в руке, а сам вроде стоишь в стороне, вроде ты — это кто-то другой... Ты сам себе задаешь вопросы и отвечаешь на них, споришь с самим собой, произносишь монологи,— а когда начинаешь их записывать, те слова, которые произносил, улетучиваются, мысль остается, только ты ее записываешь дурацкими стандартными словами, и тебе трудно дышать от убогости собственного лексикона.
Я вышел в темный коридор, подкрался к двери соседки, приложил ухо.
У соседки был гость. Играл патефон «Целуй меня ты горячо», звенели бокалы...
Я тихо позвал: «Чингис! Кис-кис, иди ко мне, иди сюда, мой хороший, пиратик ты мой родной! Кис-кис- кис!..»
У котов слух тоньше, чем у людей.
В ответ раздался рев Хана. Услышал, молодец! Ты же вольная птица, хотя и кастрат, дитя подвала, нашего подвала Дома артистов, друг!