Мне требовалось что-то срочно предпринимать. Что?
Утро двадцать девятого апреля началось с того, что я проснулся чуть свет и подумал: «А что я сегодня буду есть?» В животе ныло, кроме как о еде, я не мог ни о чем думать. Голод унижает человека, как клевета, притупляет мысли, иссушает душу и тело.
Я достал дневник, чтоб отвлечься, описал поход в Перлевку, под конец написал: «Скорее всего, опознал тетю Клару и дядю Вилли дворник Дома артистов дядя Ваня. Он остался в городе, грабил нас и всех жильцов Дома, грабил элеватор, носил с него мешками хлеб, вот почему у него оказалось много денег. Может быть, и банк ограбил или сберкассу у Радиокомитета. Когда фашисты выгоняли жителей из города, он пришел в Пер- левку и примазался к полицаям. Фамилия дяди Вани не Золототрубов, а Серебряков, тоже «драгоценная» фамилия, я узнал у тети Зины в Музкомедии. Теперь осталось узнать, где он находится. Об этом должны знать Косматые на Чижовке. Я схожу к ним. Можно о дяде Ване в органы заявить, но вдруг это был не он? Вдруг? Меня тоже облили помоями с ног до головы, я знаю, что такое быть несправедливо обвиненным в чудовищных преступлениях. Дядю Ваню могут сгоряча и шлепнуть, тогда как же мне жить дальше, я же не Рогдай. Надо все разузнать досконально, если тетю Клару и Вилли выдал наш дворник Серебряков, ему никуда не скрыться от возмездия. Две, три недели ничего не дадут. Зато у меня будет спокойна совесть».
Окончив писать, я спрятал дневник под матрац, вышел на улицу. Не думал я о том, куда пошел, обманывал себя, но ноги самоходом привели меня к двери Серафимы Петровны. Я постучал, никто не ответил: старшая в школе, младшая Настя в детском саду (у нас в городе открылось восемь детских садов), мать в школе...
Зайти к Рите? Нет, это самый последний вариант.
Я пошел к Маше. Она была моим бригадиром, она накормит.
Ее мужа звали Женькой. Лицо у него было широкое, нос огромный, шевелюра буйная, нрава он оказался беспокойного и веселого. На фронте он был химиком, воевал в специальном химическом отряде, и надо же... противопехотная немецкая мина подсекла его обе ноги под коленки.'
— Ничего! Выплывем! — не унывал Женька, а может, только при людях напускал для понта бодрости? Калеки на людях совершенно иные, чем когда остаются наедине со своими увечьями, тут уж никого не обманешь, пыль в глаза не пустишь.
Он ловко перебирался с кровати на табурет, спускался на пол и на четвереньках, как огромная обезьяна, ковылял к духовке, где на противне жарился гусь. Женька поливал его красную корочку топленым жиром.
— С гречневой кашей. Во порубаем!
— А чего не дождались Первого Мая? — спросил я, чуть не падая в обморок от вида и запаха жареного гуся, выпив, наверное, двадцатую кружку воды на кухне из- под крана.
— Маше на праздник в подарок из деревни прислали,— объяснил Женька, перебравшись на кровать.— Не сообразили, что у нас сарая нет, а держать гуся в комнате — страшнее войны: он гогочет, клювом долбит, крыльями бьет, а гадит, как стадо телушек. Да так вонюче, да так въедчиво, за день не отскоблишь, вишь, весь пол в белых пятнах — это у них в гуано, в дерьме, значит, очень много серной кислоты. У птиц у всех, особенно у чаек. Она рыбу с крючком заглотит — и никаких последствий, все растворяется. Ходи!
Мы с ним играли в шашки — он отрабатывал на мне какую-то партию. Сроду не думал, что в шашках есть комбинации.
— Чемпионы по шашкам бывают? — спросил я, не в силах дождаться конца голодной пытки. Странно, но мысли были четкими, обостренными, я не подозревал, что умею так играть.
— Как же, непременно! Мне бы только протезы прислали, а то хожу как гиббон в зоопарке. Рвануло бы повыше, я бы на каталке ездил...
«Нет,— подумал я,— он на самом деле не пал духом, не сломался, не распустил вожжи, верит в себя и жизнь. А я бы себя как повел на его месте? Вот бы соплей было — вагон и маленькая тележка. Выше голову, Альберт Терентьевич! У человека беда непоправимая, а он голову не вешает, твою беду, Васин, поправим, добьемся справедливости».
— Женя, спасибо тебе! — сказал я.
— За что? — не понял он.— За гуся? Так еще рано, мы не пробовали его, подожди маленько. Я про протезы... Присылали два раза из Москвы, надену, похожу с час, трут безбожно, аж искры из глаз. Тут надо или протезы переделывать, или мои мосолыги под них подрезать. Не могут правильно мерки снять. Я не утерпел и запустил в них протезом. Не, не убил, увернулись. Говорят: «Сам в Москву поезжай!» А как я поеду? Без Маньки шагу не сделать. Ее с работы не отпускают. Пришлось опять поскандалить. Пообещали, что отпустят после праздников на неделю, мы и смотаемся в столицу на протезную фабрику — каждый заказ персональный. Понял? Но если Марию и после праздников не пустят, тогда... Ну, тогда... я их самих на протезы поставлю.