На столбах гремели рупоры-громкоговорители: в Москве еще продолжалась демонстрация на Красной площади. Чем глубже в слободу, тем тише музыка.
Дом Косматых стоял на белом фундаменте, окруженный высоченным забором. Ворота были распахнуты, из них торчала тупая кабина итальянского «Фиата»-ша- ланды, как морда боксера из конуры. Косматых работали... Они умудрились в праздник солидарности трудящихся всего мира сосватать машину, смотаться в Ус- мань на кирпичный завод, найти кладовщиков, или напоить сторожа, чтоб загрузить машину кровельной черепицей, привезти ее... Скорее всего, они привезли ворованное, ибо в праздник завод никак не мог работать и некому было отпускать готовую продукцию.
Разгружали машину молча, озверело.
Работали три брата, мать и шофер. Красная звонкая черепица складывалась под навес. Злющий пес на цепи молчал.
— Бог в помощь! — встал я в воротах, помахивая флягой с дешевым вином, купленным на деньги, занятые у Серафимы Петровны.— Носить вам не переносить!
— Иди к черту! — сказал Мишка, бросив на меня косой взгляд, остальные молчали, лишь шофер застеснялся, а мать братьев, сухая женщина с длинными руками, проворчала:
— Приперся, анчутка незваный.
— Куда идешь? — отер пот со лба Мишка, на минуту выключившись из «конвейера». После драки в ДКА братья относились ко мне терпимо, по крайней мере я не боялся столкнуться с ними на неосвещенной улице часов в двенадцать ночи. В городе пошаливали, прошедшей зимой были введены военные патрули с особыми полномочиями. Поймали Вовку Шкоду... с двумя дезертирами. Всех расстреляли за бандитизм. К весне стало потише.
— Иду к брату в конюшню,— поднял я флягу, в ней булькало.
— Легавых поить? — отозвался Сашка.
— А чего дома сидеть? Вовка Дубинин уехал в Москву. Ни с какой компанией я не договаривался. /Может, по лампадочке-то хватанем? И пойду дальше. Дайте какую-нибудь посуду, праздник ведь, а вы вкалываете.
— Мы позднее погуляем,— сказал шофер. Я ему был как кость в горле — свидетель: номер на машине написан аршинными цифрами. Стройматериалы отпускались строго по лимиту, кому не светило получить в горисполкоме квартиру, брали ссуду в десять тысяч и восстанавливали коробку, которая пришлась по душе,— горисполком приветствовал подобные стройки, чтоб разрядить жилищный кризис. И росли, как грибы, домики, слепленные из уцелевших стен.
Воспользовавшись паузой, я сбросил пиджак, поставил флягу на крыльцо и включился в разгрузку.
— Помогу. Мать, дашь чего-нибудь закусить?
Помощи обрадовались, и я радовался, что разгружать осталось немного, не хватало, чтоб еще и на Косматых горб гнул.
Через полчаса шофера увели в дом, сколько ему заплатили, я не видел. Машина зарычала мотором, уехала, ворота закрыли.
— Порядок,— сказал я, не будучи уверенным, что меня не выставят вслед за машиной.— Несите стаканы.
— Пошли в дом,— сказал Мишка.
— Нечего там делать,— сказала мать.— Умойтесь под рукомойником, я вынесу рюмки.
— Стаканы давай, у меня не водка, вино,— сказал я.
— Голубей-то гонять будете? Второй день томятся,— сказала мать.— И кроликам травы дайте. Завтра с утра чтоб кто-нибудь пошел травы нарезал, веток наломал. У меня дежурство третьего, очистки кончились.
Как я выяснил, мать Косматых работала на кухне в столовой, где работала и Мурка, оттуда таскала корм для кроликов. Удивительно гибкие Косматые,— поистине, для кого война злая мачеха, а для кого мать родная. Фашисты их выселили из города, так они в деревне зацепились возле родственника-полицая, не голодали, возможно и с прибылью оказались, целехонькие вернулись в город. Потом подвалы грабили, куда перед уходом из города воронежцы спрятали самое ценное,— в общем, средства у Косматых были, и немалые, если успели дом отгрохать. Работать-то они умели. На себя. Без отдыха готовы вкалывать сутками, разрешили бы батраков — загнали бы в гроб, как немцы наших пленных на полях.
Появились стаканы, вареная картошка, колбаса и зеленые перья лука. Мы выпили по стакану. Санька залез на голубятню, сколоченную на крыше сарая, откинул решетку, с шумом вылетели голуби.
Мать Косматых вставила в рот пальцы и засвистела, как заядлый голубятник. Птицы взвились в небо. Гришка махал шестом с тряпкой на конце. Страсть к голубям мне была непонятна, я не испытываю восторга при виде кружащихся над дворами туманов. Лично я — кошатник, возможно потому, что вырос с рыжим полосатым Андрюшкой, он мне платил взаимностью, спал со мной, и Чингисхан признавал лишь меня, чем вызывал жуткую ревность у Мурки-хозяйки.