У голубятников свои страсти, кодекс чести.
— Слушай, Миш,— присел я рядом с Мишкой.— После селекции на Курском вокзале вы были в Перлев- ке?
Мишка сразу напрягся, скулы у него свело, он уставился на меня вытаращенными глазами.
— Откуда знаешь?
— Чего задымился? — спросил я как можно спокойнее.— Я в Перлевке был неделю назад, человека одного искал. Ты думаешь, я про твоего дядьку Бориса не знал? Давным-давно знал, но меня это не касается. Мне хотелось у тебя спросить...
— За этим и пришел? — насторожился Мишка.
— У меня мать исчезла,— сказал я.— Мы с Рогдаем живем вдвоем. Сейчас из плена возвращаются...
Я чуть не ляпнул про его отца, который после немецкого плена где-то под конвоем валил сосны на Волге.
— Наша мать осталась с ранеными, видел ее Иван Яковлевич, последний кто видел. Потом исчезла. Там с вами был Иван Серебряков, дворник из нашего дома, вы с ним еще в город вернулись.
— Про кого он спрашивает? — подошел Санька.
— Про дядю Ваню,— сказал Мишка.— Больно любознательный.
К счастью, Санька не расслышал слов брата, потому что во двор стали точно падать голуби. Санька засвистел, забегал по двору, на крыше сарая Колька махал шестом и тоже орал как резаный, из дома выскочила мать, тоже начала свистеть, и Мишка вскочил...
— Что случилось?
С соседних дворов взлетела ракета, слышались крики и разбойничий свист.
— Сдурели?
— Чьих ударил?
— Ивинских... Точно, их дутыша! Точно, помнишь, продать просили? Не продал, теперь за так потеряли.
— Что случилось? — Я никак не мог понять причину великого волнения на Чижовке.
— Сокол появился,— сказал Мишка.— Где-то в роще гнездо. Голубей бьет. Он только влет берет. Куда понес?
— К немецким позициям! — кричал с крыши Колька.— Мужики,— кричал он уже кому-то на улице,— надо туда бежать, гнездо найти, иначе хана. В рощу к немецким окопам!
— Забирай вино,— сухо сказал Мишка.— Пошли, провожу до трамвая.
— Я сам дойду.
— Ласточка, ты мужик правильный, значит ты дядю Ваню ищешь? — спросил Мишка.
— Мы с ним в одном доме жили. Про мать мою он обязательно должен слышать. Миш, помоги найти дядю Ваню.
— Так,— сказал Мишка.— Ты братьям не говори, что я сказал, где он.
— Где он? — уже зло спросил я.— Чего смотришь? Не буду я сообщать в прокуратуру про вашу черепицу, наплевать мне на все,—ваше дело, кто там у вас кем был,— ты мне скажи, как дядю Ваню найти? Неужели ты не понимаешь?
Про черепицу я нарочно сказал, хотя подобное попахивало шантажом.
— В Орловке он работает,— сказал Мишка.— Санитаром в сумасшедшем доме. Там ищи. Фамилию знаешь.— Потом подумал и добавил: — Ты его опасайся, не лезь дуриком. Он мужик скользкий. Чё говорить, гад он недобитый. С полицаями все время якшался. Если тряхнуть, много может рассказать, может и убить, чтоб концы в воду. Ты опасайся его. И ваш Дом артистов он весь до подвалов ограбил. Если ты его заложишь, я не возражаю, только меня не упоминай.
Мишка провожал до остановки трамвая. Странный человек: со мной нормальный советский парень, рассуждает правильно, так сказать, «за нас», а почему же с братьями становится вроде бандита из армии батьки Махно — жадным, скрытным, злобным, даже страшным, потому что три брата, собранные вместе,— гвоздящая сила, агрессивная, как рептилия, не способная сделать добро, а только заглатывающая все в себя, чтоб переварить и насытиться любой ценой, бездумно и пе- щерно.
— Ты не безнадежный! — сказал я ему.
Он понял и покраснел... Что-то рассказывал про голубей, немецкие окопы, где они, братья, нашли склад с консервами, жалко, что консервы раздулись, испортились за три года. Прощаясь, пожал руку и сказал:
— Я документы в мореходку подал. В Одессе открылась, уже комиссию прошел. Только ты смотри, никому, а то дома узнают, в кладовке запрут.
— Как же уедешь?
— Мне на товарища вызов придет. Я и убегу. Если бы ты, Алик, знал, как мне дома осточертело, сил нет!
— Ты бы боролся. Перевоспитывал. В комсомол бы вступил.
— Против родной матери не попрешь. У нас в доме мать всем заправляет. Настоящая Кабаниха, характер на сто мужиков, как в «Грозе». Сбегу, только записку оставлю, чтоб через милицию не искали. До встречи! Если что, так я к тебе ночевать прибегу, не прогонишь?
— Конечно, нет! Приходи! Трамвай подошел. Да, только учти, третьего я на неделю в Москву еду. Неделю меня не будет...
Второго мая меня разбудил стук в дверь.
— Алик! Вставай! Алик, проснись! Ну и дрыхнуть мастер! Уже половина десятого.
— Что случилось? — бросился я к двери, не надев даже брюки. Перед дверью стояли Сталина и Маша. Они были какие-то всклокоченные, глаза с плошки.