— Здравствуйте! Какими судьбами? Я с праздника... не отоспался. Поздно лег.
— Алик, ты был у нас старшиной курсов. Тревога!
— Алик, горе-то какое!
— Алик, только ты можешь... Мы по цепочке объявили сбор, как раньше, как всегда.
— Розке телеграмму в Борисоглебск дали. Она сегодня, вот увидишь, примчится.
— Дайте одеться.
— Портки натягивай.
— Что мы, тебя не видели, что ли? В одной бане мылись, в одной вошебойке насекомых жарили.
— Быстрее ты! Помрет она, руки на себя наложит.
— Что орете? Толком объясните! Отвернитесь.
— Валяй, костями своими не греми.
— Что случилось? — появилась в дверях Мурка.
Рогдая, конечно, не было. Если бы он заявился, я бы ушел куда глаза глядят, чтоб с ним не быть под одной крышей, не дышать одним воздухом.
— Алик! Горе! Великое горе!
Я уже догадался, что они скажут, и тянул резину, чтоб не услышать страшных слов, надеясь, что моя догадка не оправдается. Но Сталина сказала:
— На Зинченко похоронка пришла.
— Где?
— В Польше.
— Когда?
— Двадцать пятого апреля.
— Понятно.
— Ты о чем?
— У меня в этот день тоже было... Тоже погиб последний близкий человек.
— Рогдай, что ли?
— Он жив... Он для меня погиб.
— Помиритесь! — безапелляционно заявила Сталина.— Верка пластом лежит.
— Ее соседи нас разыскали. Бежим. Алик, может, найдешь слова, чтоб поддержать.
— Алешка ее криком исходит, есть просит, а у нее, наверное, молоко теперь пропадет. Точно пропадет.
— Девочки, я с вами! — засуетилась Мурка.— Платок на голову наброшу. Господи, что ж ты смотришь на муки наши, как злодей, за что жизни наши наизнанку выворачиваешь?
Мы бежали через весь город, остановили военный «доджик», девчонки залезли в кабину, высадили какого- то сержанта, мы с Муркой забрались в открытый кузов с сиденьями по бокам. Симпатичная машина, американская.
— Мигом доедем.
Верка почернела... Цвет лица у нее стал темным, а под глазами круги, губы вспухли, она лежала на неразобранной кровати в халате, без чулок. Как будто ей перебили хребет — не могла сидеть, сползала, когда ее пытались посадить и напоить водой с валерьяновыми каплями. Мурка взяла на руки Лешеньку:
— Я унесу его, не беспокойся, у меня был ребенок. Накормлю. Состояние матери передается ему, я унесу его к себе. Накормлю, не волнуйтесь. У меня кот как сыр в масле катается, сама не съем, коту принесу, а ребенку... Ути, мой славный, умница. Пошли, пошли, мать отойдет, тогда принесу. А молока у нее не будет, это вы верно сказали, по себе знаю. Молоко сразу горьким от такого переживания или страха становится. У меня так было.
Я сел напротив Верки. Она не плакала, не причитала, не билась, уставилась на меня черными глазами... Гла- за-то у нее раньше были зеленые, теперь черные.
— Нет его! — прочитал я по ее губам.
— Вер, это еще ничего неизвестно,— сказал я, стараясь твердо верить в то, что говорил.— У меня отец погиб, мать без вести пропала. А я верю, что они живы. Отец мог в плен попасть, мать могли в Германию угнать, могла оказаться аж в Африке. Да, у нас в трампарке одной женщине пришла телеграмма, буквы иностранные. Муж этой женщины попал в плен, потом в Италию, оттуда к американцам, союзники вывезли его в Африку. Он живой, скоро приедет, как война кончится. Зинченко мог...
— Не надо! — махнула слабо рукой Верка.— Я сон видела... Нет его! Точно! Сердце мне говорит. Не надо!
Верка закрыла глаза.
— Вот горе какое!
Она то ли заснула, то ли впала в забытье.
— Алик, ты посиди! — прошептала мне на ухо Сталина.— Я с работы на час отпросилась.
Мы вышли на кухню коммуналки. Никого дома не было, все были на работе.
— Маша, мы с Женькой договорились завтра в Москву ехать!
— Не поедешь, значит,— сказала Маша.— Я отпросилась, я поеду. Ты у Веры сиди, руководи нами, назначь дневальных, как делал. Ты же наш старшина курсов. Ты письмо напиши в Москву, мы отвезем, опустим куда укажешь.
— Калинину пиши, всесоюзному старосте,— сказала Сталина, наливая воды в чайник из крана.— Чаю поставлю. Где ее примус?
— Разжигай любой, не убьют же соседи, раз такой случай,— сказал я Маше.— Дети из школы придут, помогут разобраться, где Веркино хозяйство.
— Ты, Алик, пиши Калинину. Он добрый человек. У нас на работе есть женщина. Посадили ее за опоздание. Просидела она месяц, написала Калинину письмо, просила простить, описала, что двое детей остались без присмотра, что опоздала, потому что бегала в аптеку девочке за лекарством, что муж на фронте... Калинин освободил ее. Ты ему пиши. Я пойду, закрою наряды и приду. Алик, может, ты за меня бригадиром на неделю останешься? Работа тебе известная.