В Москве мне предложили выйти на пенсию... Оно понятно: возраст плюс благоприобретенный тропический недуг — камни в почках, эта прелесть гарантируется любому европейцу, длительное время прожившему в тропиках. Пенсия — последняя метаморфоза. Я перенес известие спокойно, потому что знал — врача от работы отстранить невозможно. Пусть мою клинику передадут более молодому, энергичному, но мой опыт останется со мной, его же нельзя выкинуть, как полиэтиленовую шкурку от вареной колбасы, он останется при мне, я останусь врачом.
Неожиданно у меня оказалось свободное время. Вот ведь какая штука неприятная! Всю жизнь куда-то спешил, рвался, недосыпал, мне катастрофически не хватало двадцати четырех часов в сутках, и вдруг этих самых часов целая багажная камера хранения.
«Слетаю на родину! — вдруг пришла мысль.— В Воронеж! Полземли исколесил, а прийти на поклон к дому, где ты родился, может случиться, что и не успеешь...»
Через два часа самолетом я был в Воронеже. Здравствуй, Ваше Величество! Прибыли!
Бывший Дом артистов остался трехэтажным, даже похожим на довоенный. Я постоял перед ним, снял шляпу, поклонился,— здорово, старик! Не опозорил тебя и сохранял память о тебе все годы.
Базара не было, на его месте выросло серое здание какого-то института,— кстати, студентов в моем городе стало еще больше, чем до войны, даже с вьетнамцами, которые приехали учиться в мой город, я успел столкнуться на проспекте Революции. Автобусную остановку пригородного сообщения ликвидировали, и Средне-Московская улица облагородилась. Улицы обрадовали зеленью и чистотой, а памятник Никитину перенесли из Кольцовского сквера на улицу Карла Маркса.
Вечером недалеко от места, где мы похоронили Ванечку, немного дальше по Задонскому шоссе к новому аэропорту, на проспекте генерала Люзикова, на шестом этаже девятиэтажного дома, в трехкомнатной квартире Веры Ивановны Зинченко собрались мои старые друзья, все, кого удалось разыскать.
Вера Ивановна, трижды бабушка, тоже пенсионерка, проявляла былую энергию, она порхала и тарахтела без умолку. Роза, Мария, Володя Дубинин с женой Юлей, дети, внуки...
— Где Белов, какая его судьба? — спросил я.
— Его осудили в сорок седьмом по указу. Суровый был указ. Где-то сгинул, из лагеря не вернулся.
— А Галя жива?
— Галя?..— Верка на минуту остановилась с блюдом пирогов.
— Она мне очень помогла в сорок пятом,— сказал я.— .Можно сказать, спасла.
— Не смогла приспособиться к мирной жизни. Замуж так и не вышла, осталась одна. Начала попивать...
— Что же вы не поддержали, подруги называются!
— А ты чего улепетнул в Ленинград?
— Я поехал учиться.
— Понимаешь, как-то растворились мы в общей массе, пути разошлись,— тебя, например, сколько лет не видели. Вроде она куда-то завербовалась, потом вернулась... Умерла, и тридцати не было.
— Помогали, как могли,— сказала Роза.— Рассказал бы о своей Кампучии.
— Вечера не хватит,— ответил я.— Между прочим, девочки, я во Вьетнаме на Черной речке — там строился вьетнамский Днепрогэс — встретил земляка, помните, был Швейк с маслозавода? Почтенным человеком стал, заместителем начальника строительства. Ходил за придурка, потом строительный техникум окончил, потом ВИСИ. Он и на Асуанской плотине работал. Вот ведь как жизнь людей поворачивает. Володя, а у тебя как жизнь сложилась?
— Как? — Вовка Дубинин к старости стал неразговорчивым.— Полковником демобилизовался, сейчас «тыбик».
— Что это за определение?
— Жена мне: «Ты бы пошел! Ты бы купил!» Внуков растим, я еще подрабатываю в ДОСААФе, в общем, скучать некогда.
Зазвенел звонок.
— Мурка пришла! — поспешила открыть дверь Вера. На пороге стояла сухая старая женщина.