Религия — вещь серьезная, ее не стряхнешь, как паутину, нужно владеть научным мировоззрением, чтобы быть убежденным атеистом. Наша семья была антирелигиозной, нас с братом не крестили, отец вступил в партию в двадцать втором году, мать ходила в комсомолках, ненависть к поповщине была стопроцентной. Но когда мы с братом остались одни, а я пережил контузию и увидел войну очи в очи, где-то в душе произошел скрытый надлом. Тетя Груня, прихватив меня в церковь за компанию, по простоте душевной, сыграла злую шутку: если бы я в тот момент попал под влияние настоящего верующего, а не богохульницы, которой по сути дела была тетя Груня, возможно, я стал бы верующим. Люди с большим опытом жизни обращались в те дни к богу, а что говорить обо мне? Я вспоминаю этот эпизод не просто так — это был один из ключевых моментов в моем познании мира.
— Боженька! Боженька!..— шептал я вслед за тетей Груней.
Я не знал ни одной молитвы, поэтому стал выговаривать то, что было больно; и, дав выход боли, почувствовал, что наступает облегчение. Так выплакивался я в колени матери, когда обижали более взрослые парни. Мать гладила по голове, я затихал — и обида пропадала.
Боженька! Боженька!..— шептал я.— Если ты есть на самом деле, то сделай, пожалуйста, очень прошу, чтоб мама стала живой! Ну, зачем она тебе? Зачем ей умирать? Она хорошая, самая хорошая! Я буду послушным, буду послушным, буду самым послушным, буду делать все, что прикажешь. Хочешь, убей меня! Убей Рогдая, всех убей, только пусть мама останется! Ты слышишь меня, боженька? Правда, слышишь?
Я шептал страшную молитву, и ее слова околдовывали. Я никогда не предполагал, что слова, которые говоришь сам себе, могут действовать сильнее, чем слова, сказанные другим человеком.
Горе, отчаяние, одиночество превратились в источник горькой сладости, это было самоистязание.
Окружающее растворилось в тумане, я забылся... Рядом женщины били поклоны, били поклоны...
Много лет спустя я со стыдом вспоминал ту минуту, когда бухнулся на колени.
Тетя Груня вытащила меня на улицу. Она набрала в ладони теплой речной воды и плеснула мне в лицо.
— Сдурел, что ли? — закричала она.— Чего зенки вылупил? Право слово, городской! Иконы... Велика невидаль, иконы! На деревяшке масляной краской намалевали и кланяются деревяшке. И молился неправильно, без пользы — свечу-то поставил богородице, а звал бога. Слезы распустил... Может, тебя собака кусала, так скажи, пойдем к фельдшеру, уколы в живот сделают. Кому поверил? Попу! Он прошлой зимой водки нажрался, в сугробе заснул. Легкие-то и простудил. Нет, тебе не в церковь — в комнату смеха ходить. На ярмарках бывал? Видел или нет зеркала там разные смешные?
Она вычитывала долго. Вспоминая теперь поход на богомолье, я удивляюсь практицизму русской женщины: в церковь она ходила не потому, что верила в бога, ходила на всякий случай — вдруг поможет, хуже, чем есть, не будет, но надеялась она лишь на самое себя, так как с детства работала и с детства привыкла делать для себя все.
Домой мы вернулись часов в десять.
Я чувствовал себя разбитым, подавленным. Мне было стыдно: ученик шестого класса, пионер, сын большевика, стал молиться богу. Разве это не позор?
Я ушел в конец двора, к старой, разлапистой сливе. Здесь стояли стол и две скамейки.
Во дворе появилась Зинка. Мать коршуном налетела на дочь и погнала, как строптивую телку, в сарай. Сколько веревочка ни вейся...
Пришлось Зинке держать ответ за сиреневые туфли, за прогулочки на луг.
На улице остановились две женщины с коромыслами. Они прислушались к крику, который донесся из сарая, и одобрительно закивали:
— Молодец, молодец! Правильно делает, что дочку учит. Никого Зинка не стала бояться.
— Дело, дело говоришь. Груня в строгости дочь содержит.
Мать «учила» дочку в сарае...
Сарай был высокий, крытый обрывками толя и клочками серого слежавшегося сена, торчали стропила, двери сняли зимой на растопку кизяка в русской печи.
— Маманя, маманя, не виновная я! — визгливо орала Зинка.— Не буду более без спроса брать твоего!
Вообще-то Зинка вызывала у меня непонятный интерес—выхаживает, как взрослая. И к солдатам ночью на свиданья бегает...
Спала Зинка летом на сеновале, так что матери трудно было уследить за ее похождениями. Зинка отличалась от девчонок из моей Тридцать четвертой школы. Тех можно было на большой перемене вытолкнуть из очереди в буфете, ударить портфелем по голове, дернуть за косу, пригрозить кулаком, чтобы не ябедничали. Я не мог представить, чтобы какая-нибудь городская девчонка осмелилась выйти ночью из дому на улицу, не то что бежать в кромешной темноте огородами, мимо кладбища, к солдату на какое-то свидание.