И с братом отношения начали складываться непонятно: я сомневался в своих поступках, а он не умел колебаться, решения принимал моментально, без мучительных раздумий, без боязни ошибиться, и если принял решение, то начинал выполнять его немедленно, и пер как танк на противотанковую пушку — или пан, или пропал. Если ошибся, нужно остановиться, склонить голову, мол, прошу извинить, а он, хоть убей, никогда не признает себя неправым. Кусок булыжника, а не человек.
В траве прыгали зеленые блохи, взлетали и садились жучки. В траве билась жизнь!
Я долго лежал в балочке, пока не прибежал Рогдай и не закричал:
— А-алька! Вставай! Лешке повестку принесли!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тетя Груня кашеварила. Как церковный колокол, гудел чугунок. В нем плавал петух. Его зарезали. Гремела огромная сковорода, накрытая меньшей. У печки лежала охапка соломы. Тетя Груня выхватывала пук, скручивала в жгут, совала в печку, когда прогорало, она отодвигала жар в глубину, совала очередной жгут.
— Зинаидка! — позвала она дочку.— Беги к крестному! Стой! И к тетке Авдотье беги! Стой, тебе говорят! Она на скотном. Беги на скотный! Постой, нелегкая тебя несет! К Языкатой тоже забеги, к Маруське. Языкатая на картошке, к ней опосля всех. Теперь дуй, чтоб одна нога здесь — другая там. Зинка сорвалась с места. Она бежала, как бегают только девчонки,— ноги заносились вбок, сама раскачивалась на бегу, а руками держала волосы. По моим наблюдениям, девчонки не умеют делать три веши — прыгать на ходу с трамвая, бросать камни и бегать.
Нашлось дело и мне.
— Будь ласков,— попросила тетя Груня,— наруби хворосту, а то жар быстро остынет, мясо не дойдет. Торчать у печи времени нету: народ, того гляди, пожалует.
Пришлось идти в сарай. Там лежало несколько сухих ветел, притащенных из леса. Я попытался наломать веток, но ветки были уже обломаны, пришлось брать в руки топор, чтобы нарубить сучьев.
По топору давно плакал областной музей краеведения — это было орудие каменного века: после первого удара в руку впилось несколько заноз, после второго кожу на ладони защемило, я дернул руку, в щели на топорище остался клок кожи.
Я пошел перевязывать раны.
Появился крестный Лешки. Поздоровался, перекрестился на портрет маршала Буденного, потоптался.
— Оно конечно, иначе как? Известно... Пойду что- нибудь принесу,— сказал крестный.
Прибежала тетка Авдотья.
— Как со скотного лататы дать? Ты управляйся, я попозже приду, принесу чего-нибудь. Проводим в армию не хуже других.
Затем появилась женщина в белой косынке и резиновом фартуке. Она стояла во дворе, голову просунула в сенцы.
— Груня! — закричала она.— Кила за тобой прислал! Кто за тебя делать будет? Кто хряпу рубить будет?
— Пушкин! — ответила тетя Груня.
— Понятно,— отозвалась женщина.— Передам. Не серчай, не своей волей зову...
Я перевязал руку цветастой тряпочкой. К счастью, нашел под лавкой ящик с инструментом, в нем лежали старые брезентовые рукавицы, теперь руки были защищены от заноз топорища.
Лешки дома не было.
Часам к трем появился крестный, принес четверть самогонки из буряка.
Появилась тетка Авдотья. Тоже принесла четверть самогонки.
Появилась языкатая Маруська. Молча поставила в угол двухведерный жбан с брагой.
Когда готовка была окончена, тетя Груня составила еду в печь, закрыла заслонкой.
— Слава богу, успела управиться.
Она вымылась во дворе под рукомойником, долго причесывалась, достала из сундука атласное платье. Я в третий раз видел, как она достает свой единственный наряд. Вынула сиреневые туфли. Посмотрела, погладила, протянула дочке:
— На, бери, радуйся! Помру — вспомнишь. Избавлю тебя, избавлю.
Зинка от радости запрыгала, завизжала и тут же напялила туфли на босые ноги.
Лешка появился где-то часам к шести.
С конца улицы донеслось дрынканье балалаек и писк гармошки: по деревне шли призывники! За ними толпа девок, родственников, ребятишек. Призывники шли посредине улицы. В руках балалайки, гармошки. Кепочки сдвинуты на затылки, рубашки расстегнуты. Они подходили к каждому двору и кричали:
— Эй, дядя Яким!
Или:
— Эй, Ивановна, уходим в армию! Прощай! Помни! Потом шли к следующему двору, сцена повторялась:
— Эй, Петровна! Призывают! Прощай!
Петровны, Ивановны торопились к калитке, выносили преподношения: деревня уже знала, что подчищают подлесок.
Орава ввалилась в дом. Стало тесно, душно, пахло перегаром, потом, махоркой... Тетя Груня вынула из печи готовку. Поставила блюда с огурцами, капустой — все, что было в доме. Появились четверти с самогонкой.