В стремени привстал передовой.
И поэскадронно бойцы-кавалеристы,
Натянув поводья, вылетели в бой.—
запевал кто-нибудь.
Рота дружно подхватывала припев, чеканя шаг на подступах к кухне:
В бой за Родину,
В бой за Сталина!
Аэродром, куда нас забросила судьба, был захолустным, километрах в тридцати от фронта,— его не беспокоили ни немцы, ни командование. Он развернулся вдоль луга, куда недавно гоняли колхозных коров щипать траву. В рощицах прятались всевозможные службы, капониры с самолетами, вокруг рощиц затаились зенитные батареи, взлетной полосой служил луг, на котором для маскировки ровными рядами стояли копны сена. Собственно, не копны, муляж — на каркас из лозняка наложили тонкий слой сена, вечерами, когда оживал аэродром, копны убирались, чтобы не мешать взлетам и посадкам самолетов.
На аэродроме сидела эскадрилья «чаек», безнадежно устаревших в первые же дни войны бипланов. Эскадрильей она только называлась, потому что в ней было всего три самолета, остальные давно посбивали. Их продолжали величать истребителями, хотя «чайки» выполняли задачи ночных бомбардировщиков — летали по ночам за линию фронта, бомбили немецкие тылы и переправы на Дону.
Погода стояла хорошая. Луг был сухой; взлеты и посадки происходили без аварий.
Жили бойцы роты охраны в четырехместных палатках, разбитых в сосняке. Здесь было чисто и светло.
По уставу подъем происходил в шесть. Он касался лишь меня и Рогдая да рядового Сеппа, дяди Бори,— он тоже не ходил через сутки в наряд и поэтому не имел права спать после команды «Подъем». Все остальные либо были в наряде, либо возвращались из суточного наряда, так что по уставу могли спать до обеда.
— Навязали на шею иждивенцев! — ворчал младший лейтенант Прохладный, грозно поглядывая на нас.— Право слово, ДРВ, сено-солома!
ДРВ... В армии любят сокращения. Числились мы в БАО. В переводе на нормальный русский язык это означало — батальон аэродромного обслуживания. Еще были БЗ — бензозаправщики, НП — наблюдательные пункты, ЧП — чрезвычайные происшествия, ОВ — отравляющие вещества, а также и очередная взбучка, РГД, РПД, ЧМО. С легкой руки младшего лейтенанта Прохладного мы превратились в ДРВ — «Двух разгильдяев Васиных».
Младший лейтенант Прохладный был кадровым военным. Про свое звание он говорил с презрением: «Курица — не птица, младший лейтенант — не человек». Дело в том, что за какие-то провинности Прохладному осенью сорок первого года сняли два кубика. Правая щека у него синела крапинками тола, и от глаза к уху шел красный шрам.
Прохладный не уважал должность командира роты охраны БАО. Он душой был войсковой разведчик. Даже походка у него выработалась пружинистая, крадущаяся. Он внезапно останавливался, прислушивался, как глухарь после песни, и крался дальше.
С первых дней младший лейтенант невзлюбил нас с братом: придирался к гражданскому виду. И лишь после того, как нам нашлось дело — приставили к бане — и мы стали «уполномоченными по заготовке банных веников», УПЗБВ, ротный несколько подобрел.
Баню срубили у родника. Сделали из бревен и дерна запруду, стеклянная ледяная вода скапливалась перед запрудой. Кругом вились лопухи, огромные, как уши слонов. Воду в баню носил рядовой — дядя Боря Сепп.
Рогдай и я безжалостно драли ближайшие березки, связывали ветки в веники, веники развешивали сушиться на веревке. На дверях бани был приколот строгий приказ коменданта аэродрома, в котором каждому подразделению «для помывки» отводились определенные часы и дни недели, но на практике приказ нарушался ежедневно.
Заваливались технари, расхватывали веники, прорывались в предбанник, раздевались, забирались на полки и начинали «помывку» без всякой команды, а те, кому положено было в это время быть на их месте, сидели на поляне, курили, рассказывали байки и ждали, когда у «налетчиков» заговорит совесть.
Трудно понять, как люди в жаркие дни могут париться в еще более жаркой бане? Летом куда приятнее сходить на реку, поплавать, понырять, чем хлестаться вениками до умопомрачения, подзадоривая друг друга шутками.
Солдаты вываливались на поляну размякшие, красные и довольные.
Дядя Боря Сепп стал нашим дядькой.
Дядя Боря Сепп... Он всего на пять лет был старше меня. В роту охраны он попал тоже после госпиталя. Он рассказывал о своих злоключениях так:
Я эстонец. Ротился в Раквере.
Корот аккуратный. Кирка высокая посретине. Мой отец ловил рыпу. Он рыпак. Поэтому мы уехали из Раквере на перек Палтийского моря. Слышали, купец в России по фамилии Елисеев? У него маказины рапота- ли в Москве и Петербурке, теперь Ленинград называется. Плюс, очень красивые маказины. После революции маказины... ийоля!.. Отняли маказины. Но во пуржуй- ской Эстонии у Елисеева была усатьба. На берегу моря, между Раквере и Кохтла-Ярве, но ты фее равно не сна- ешь, кде это. Место... там... самое красивое — спуск к морю. Стелал мраморную наперешную, песетку на коре... Очень илюс, красиво! Смотрел на сакаты из песетки. Мы были его сосети. Он в творце шил, мы шили в чушом томе. Мой отец хотил в море ловить рыпу. На чушой лотке, чушой сеть пыла, чушой все. Он мало получал, потому что платил за чушой лотка, за чушой сеть, толки пыли.