В сороковом году было присоединение. Советская власть началась. Рыбаки колхоз стелали, чушой лотки, чушой сети, все стали опщим. Мой отец стал — он не сам придумал, его выпрали на сопранни,— он стал претседателем колхоса. Дом хороший стал, рыпакам дали в панке ссуду, купили мноко расных приемников, купили мотоцикл, а меня и еще двух парней учиться в Тарту, в университет, на поткотовительные курсы. Раньше в Тарту никто из петных не учился, мало софсем пыло петных, это очень торокой вещь — учиться. От пуржуазной Эстонии в Тарту остались студенты, пога- тые. Они нас пресирали, мы тоже их пресирали, трались даже. Это нехорошо, хулиганство, но тругого выхота не пыло. Трались. Я готовился на филологический факультет. Русский язык и литературу хотел учить, хотел знать русские обычаи и песни, хорошо чтоп знать... Тут война. Я не знаю, где мой отец, мама и две сестренки. Может, их арестовали омакайтсэ — пуржуазная полиция. Мой отец вступил в партию польшевиков. Я не знаю, что теперь с ними...
Я отступал из Тарту. Мы успели уйти, потом попали в полото. Нас ловили немцы и омакайтсэ. Я в полоте просидел с товарищами много дней. Простудился. Потом с температурой вышел к Нарве, попал в Россию.
Потом в госпитале лежал. Я немного простудился. У меня туберкулез. Меня лечили, иголкой воздух надували, сюда в грудь, лекарства давали. Теперь я не сарасный. Мне надо туда, где Елисеев жил, узнать, что с моим отцом, мамой и сестренками. Я слышал, что организуется эстонская армия. Он пудет первым идти освобождать Эстонию от немцев. Я хочу воевать в армии. Я уже написал заявление, отдал в штап. Но мне ничего не написали в ответ. Я хочу написать еще одно заявление — Сталину. Пошлю по почте. Помоги, пал- лун, пожалуйста, чтоп не было ошипок по-русски. А сейчас тепе и твоему прату поевая задача — вымыть паню, потому что приедут летчики. После них остаются... как это сказать? Мыло кусочки... опмывки. Вы их не выпрасывайте, потому что это нужно другим товарищам, им мыла мало дают. Летчики — они погатые, пуржуи, у них мыла много. Понятная задача?
— Понятная...
— Выполняйте, пожалуйста!
Каждый из нас слышал миллионы раз, что труд облагораживает, что труд создал из обезьяны человека. Может быть, это и так, не буду спорить, лично я обезьяной себя не помню, и поэтому уборка бани у меня не вызывала энтузиазма. Грустно начинать трудовую деятельность с мытья желтых полок, распаренных, пропитанных мылом, облепленных вялыми березовыми листьями. Кто приходит в баню раз в неделю помыться, переменить белье, думает, что баня — очаг чистоты. Как бы не так! Очередное заблуждение. Только банщики знают, сколько грязи скапливается по углам и закоулкам. И вода, которая вытекает из мойки, настолько ядовитая, что даже лопухи жухнут от нее.
Мы разделись до трусов, одежду не хотелось пачкать. Еще мы разулись: обувь скользила по мокрому полу, да и жалко было ботинок. Свой левый ботинок я уже перевязал красным телефонным проводом, чтобы окончательно не оторвать подошву.
— Работай!— сказал я брату.
Сам работай! — ответил Рогдай, с тоской посмотрел на дверь — через нее падали лучи солнца.
— Поговори!
— Не командуй...
Мы присели на лавку и задумались: неизвестно было, с какого края начинать уборку — то ли тряпкой тереть пол, то ли обломком косы скоблить.
— Ты обязан меня слушаться,— сказал я.
— В честь чего? — не согласился брат.
— Ты младше меня, а младшие слушаются старших.
— Если ты старший, то покажи пример,— парировал Рогдай.
Давай, давай!— опять сказал я, не двигаясь с места.
— «Давай, давай!»—передразнил Рогдай.
Я разозлился. Встал и взял швабру.
— Лодырь!
— Сам лодырь!
— Как дам!
— Попробуй, дай!
Рогдай вскочил и тоже схватил швабру.
Мы еще никогда так зло не дрались. Опрокинулась шайка с водой, вода разлилась по полу, упала скамейка, рассыпались поленья...
Моя швабра тихо хрустнула...
— Ага, ага! — закричал я злорадно.— Из-за тебя! Ага-ага, сломал казенное имущество.
— Я ни при чем,— ответил спокойно Рогдай.— Сам сломал.