Молодой зенитчик подошел к откосу окопа с виноватым видом.
Старший сержант не заметил его боли, пошутил:
— Теперя ваша невеста — пушчонка. На всю жизнь, сколько кому отпущено, столько с ней и будет. Понятно? Еще в старинной песне пелось: «Наши жены — пушки заряжены, вот кто наши жены!..» Смех-то смехом, а раскинь мозгой: кто вы такие?
Старший сержант сделал серьезное лицо и уставился на молодых зенитчиков.
— Вы — человеки... Кусочки мяса. А сколько против вас железа направлено! Танки, самолеты, пулеметы, подводные лодки разные там, торпеды-переторпеды.бом- бы-перебомбы и прочие колючие заграждения. Заводы работают, машины работают — техника! И все, чтоб вас убить. На одного человека... Раньше-то вышел, топором помахал — и вся музыка. Теперь подумаешь — и не веришь. Лучшие немецкие генералы головы ломают, как тебя побыстрее на куски разорвать. А твоя обязанность— всего-навсего: четко, как в цирке,— видели небось, как в цирке артисты под потолком прыгают,— вот так же и ты обязан красиво снаряд к восьмидесятипятке подать. Ты свое делай. И генералы немецкие войну проиграют. Делай! Убили первый номер... Второй, становись на его место! Быстро. Ты, ты, слышишь, заменяйся! Пошел! Давай! Давай! Засекаю время!
Старший сержант вскочил, поднял над головой, как гранату, «Павла Буре».
— Пошел! Слева, с того ложка, три танка... Немец! Прет! Разворачивай ствол. Ты какой снаряд взял? Отставить! Эх!..
Старший сержант опустил руку, сморщился, казалось, что он собрался плакать на старости лет, даже усы у него уныло обвисли.
Ну что будешь делать? — обратился он к нам за сочувствием.— Вы хоть объясните, что по танку не осколочным — бронебойным. Чему в тылу обучали? Как слепые кутята...
- Дядя Федя, ты криком сбиваешь,— сказал наводчик.
Во время боя шуму больше.
— Шум не крик. К шуму привыкнуть можно, к крику не привыкнешь.
- Лады,— согласился дядя Федя.— Перекур!
Старший сержант говорил странно, растягивал букву «о», точно был влюблен в этот звук.
Люди устали. Так устали, что, глядя на них, тоже хотелось упасть на землю и отлежаться. Один стащил сапог. Он не умел заматывать портянку, на пятке у него был прорвавшийся волдырь.
Иди сюда! — позвал старший сержант.— По- кажь ногу! Эх-ма, шляпа! Приложи подорожник.
Сидя на ящике полевого телефона, дядя Федя тоже снял сапог, показал, как нужно пеленать портянкой ногу. Что было любопытно — у старшего сержанта портяночки были беленькие, мягкие, у молодого бойца — с черными потеками, грубые, грязные.
Дядя Федя упеленал собственную ногу, как мать ребенка.
— Понял?
— Все равно собьется,— ответил красноармеец.
— Врешь, не собьется. Гимнастерку не простирни, но портяночки выполоскай, разгладь... Жизнью будешь ногам обязан. У нас был чудак-человек, стихи сочинял: «Ногу сотрешь — к немцу в плен попадешь!», «Сапог порвал — считай пропал!». Еще были стихи... Забыл. Я с детства стихи плохо запоминаю. И вообще прошел четыре класса и два коридора. Некогда было учиться — семья замучила.
Старший сержант закручинился, вспомнив, наверное, про классы и длинные школьные коридоры, а может, он вспомнил семью, которая его мучила и не давала учиться.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Все бойцы и командиры давали советы нам, как жить, чтоб мы с братом не совершали тех ошибок, которые совершили они, бойцы и командиры, в своей жизни.
Так, рядовой Шуленин, правофланговый роты охраны, несуразный дядька лет под сорок, посоветовал не привыкать к куреву. Курил он жадно и невероятно много. Отрывал клок газеты, бросал на него горсть махорки, заворачивал, точно играл на губной гармошке, брал цигарку, как карандаш, и затягивался. Валил дым. Можно было подумать, что у него горит что-то внутри.
— Вредно беспрерывно чадить! — говорили товарищи.— По полпачки зараз вытягиваешь. Сердце и легкие не выдюжат, загнешься.
— А!..— отмахивался Шуленин.— Мой батюшка не курил, а раньше сорока помер.
Шулепину не хватало фронтовой нормы питания — он ходил голодным, и не мудрено: менял в деревне хлеб на махорку.
— Не втягивайтесь в курево,— тряс оглоблей-цигаркой Шуленин.— Остальное дело наживное. Остальное — мелочи.
Видно, учить легче, чем самому быть ученому. Лишь дядя Боря старался зажечь, так сказать, личным примером. Он носил на коромысле воду в баню. Вода расплескивалась, он шел не спеша, не отрывая глаз от ведер, старался погасить движением корпуса колебания коромысла, отчего ведра раскачивались сильнее, вода перехлестывала через край, и он доносил до бочек по полведра.