Я заплакал. Я не слышал своего плача. И потерял сознание.
Так я попал в военный госпиталь на Плехановской. В каменном здании с толстыми стенами стояли кровати. Койки, койки... На них забинтованные красноармейцы. Для нас, детей, в этом госпитале выделили две палаты.
Говорили, что самолет, который сбросил бомбу, сбили. Летчика взяли в плен. Пилотом оказалась женщина.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первым человеком, которого я увидел, когда пришел в себя, была мама. Она сидела около меня и смотрела на меня, как на маленького.
— Мама! — сказал я, но ничего не услышал: над ухом противно пищал комар; и еще я почувствовал, что у меня очень тяжелая голова, как будто стала чугунной,— никак не оторвать от подушки.
Мама положила руку мне на грудь, чтобы я не вставал. На ней был белый халат, голова повязана белой косынкой. Я не удивился, что она оказалась рядом. Но я еще не знал, что она поступила работать в госпиталь, что ей поручили ухаживать за детьми.
Она покормила меня куриным бульоном, потом дала лекарство, и я уснул.
Потянулись дни в госпитале. В нашей палате были одни мальчишки. Ребята быстро поправлялись: ранения у них были легкие. Самое тяжелое было у Борьки Лившица — оторвало ногу, и у меня — контузия. К нам бесконечным потоком шли посетители. Наверное, весь город перебывал у нас. Приходили товарищи по школе, учителя, родители и родственники, сутра до вечера у нас сидели раненые красноармейцы. Тумбочки были завалены конфетами, хотя уже шел второй год войны, цветы стояли на подоконниках, на столе, на тумбочках... Охапки роз и еще букеты каких-то красивых и пахучих цветов.
Мама вначале долго сидела около меня, потом стала бывать реже: она уходила в другую палату, где лежали девчонки.
Однажды пришел Рогдай. В одних трусах. Были жаркие дни, а у нас в городе летом ребятишки бегали босиком и в одних трусах. Собирается голопузая команда и айда всем гамузом на реку. Прыгали с крутого берега, играли в «рули». Всю реку от Гусиновки до Чижовки знали не хуже лоцманов: где яма, где брод, где отмель или омут.
Рогдай успел загореть. Волосы у него стали белыми, даже брови белые.
Мама принесла халат и заставила его надеть. Так Рогдай и сидел в халате на голом теле.
«Дай честное слово, что ты ничего не слышишь»,— написал он карандашом на бумаге.
«Не слышу»,— написал я в ответ.
«Теперь ты будешь глухим?»
Как ни странно, но брат мне завидовал.
«Я поправлюсь».
«Что ты хочешь?» — поинтересовался он.
«Повернись спиной»,— попросил я.
Рогдай повернулся, а я задрал ему халат на спине. Спина у него лупилась.
Рогдай замотал головой. Я понял, он утешал меня: мол, не горюй, и у тебя скоро такая же спина будет.
Он долго крепился, но не выдержал, навалился на конфеты. Запихивал в рот сразу по три штуки, жевал, как хлеб.
— Я скоро к тебе еще приду,— пообещал он.
Но больше его ко мне не пустили, потому что фронт приблизился к городу, и наш госпиталь из тылового превратился в прифронтовой. Мы видели, как мимо наших дверей развозили по палатам раненых из операционной. Каждый день их везли все больше и больше.
Особенно запомнился один день.
Часть мальчишек уже выписалась из госпиталя. Около меня стояли три свободные койки. Их пока не занимали. Утром пришел Хасан, знакомый по госпиталю. Ему в рукопашной продырявили бок.
— Чем тебя пырнули?
— Кинжалом. Вот таким длинным.— И он показал размер кинжала, по длине не меньше сабли.
Хасан научился в госпитале играть на балалайке. И так как его «виртуозная» игра надоела товарищам по палате, он приходил к нам. Мы терпели. Из уважения: человека «кинжалом» резали, тем более что он сам заколол трех фашистов, о его подвиге написали заметку в газете «Красная звезда». Хасан показывал газету.
— Всэ правильно, всэ... Якши башка, большой начальник писал,— хвастался Хасан.— Только не трех, а четыре штуки я убил. Вот такой большой фашист.
Иногда он говорил, что победил пять фашистов, иногда семь, но это уже были детали.
В это утро Хасан почему-то не играл на любимом инструменте.
Потом на коляске прокатил дядя Петя. Летчик. У него было ранение в ноги. Он любил играть в шахматы и всегда проигрывал нашему Борьке, чемпиону города среди школьников. Шахматисты расставили шахматы. Дядя Петя рассеянно играл, двигал фигурки, поглядывая на дверь.
Мамы не было видно. Она дежурила ночью. Я подумал, что она ушла домой рано, когда я еще спал. Я уже вставал, ходил по комнате и начал немного слышать одним ухом. Первое, что я услышал, был трамвай, он грохотал под окнами госпиталя.