Часов в десять мимо двери вдруг пробежала моя мама. Я удивился. Оказывается, она не ушла. Мне стало обидно, что она не зашла ко мне. И вообще я ревновал ее к девчонкам; мне начало казаться, что она разлюбила меня. Я накрылся одеялом с головой.
Когда я выглянул из-под одеяла, в палате никого не было. Я поглядел в сторону двери. Стоял Борька Лившиц на единственной уцелевшей ноге. Культя у него была укутана бинтами и торчала в сторону, точно он ее нарочно так оттопырил. Борька оперся рукой о косяк. Другие ребята были в коридоре, там же были дядя Петя и Хасан со своей балалайкой.
Я встал, тоже подошел к двери. Голова у меня уже не кружилась.
Все раненые со второго этажа вышли в коридор. Потолки высоченные... Как в церкви. Выше, чем в Доме артистов. Раненые стояли вдоль стен, у кого голова забинтована, руки на перевязях, опирались на костыли, на плечи товарищей. Люди ждали чего-то.
И вот из комнаты девочек вышли два санитара с носилками в руках. На носилках, казалось, никого не было, одна простыня. Следом шла моя мать, она держала марлевую салфетку у глаз. Глаза у нее были опухшие и красные.
И тогда я вгляделся в носилки... В белую простыню.
Эта девочка пришла в Пионерский сад вместе со старшей сестрой. Она еще не была пионеркой, она не ходила в школу. Поверх простыни лежала кукла. Самой девочки не было видно под простыней, носилки были продавлены: до этого дня в них носили только взрослых.
Навстречу шли врачи, они что-то сказали, все стали тихо расходиться по палатам. А я стоял и смотрел на нелепую процессию: люди несут на носилках куклу.
И вот понесли раненых — прибыл транспорт. Людей несли, несли, на них были серые от пыли бинты, на бинтах засохли бурые пятна крови. Лица бойцов были обросшие, серые с желтоватым оттенком.
К нам внесли троих. Их положили рядом со мной. Они сразу заснули.
Пришла мать. Принесла три «утки», расставила под кроватями. Потом подошла ко мне, обняла и начала целовать, точно прощаясь со мной. Она целовала куда попало — в нос, в глаза, в щеки. Лицо мое стало мокрым от ее поцелуев и слез.
Мне захотелось кричать: «Мама! Мамочка! Не плачь! Не надо!» Но мне было стыдно ребят и тех троих, которых принесли с поля боя.
А раненых все несли, несли... В коридоре ставили кровати.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Что заставило меня писать эти записки много лет спустя?
Я обязан рассказать о пережитом, о радостях и страданиях не только моих, но и всех тех людей, с которыми свела судьба. Многих уже нет в живых... И рассказать я должен не потому, что их радости и боли были какими- то особенными. Нет! Я буду рассказывать про обыденные вещи, о том, что пришлось испытать в той или иной степени миллионам моих сверстников, и если мне удастся рассказать это общее — значит, я выполню ту задачу, которую поставил перед собой.
Были, конечно, и такие, что увидели, испытали больше, радовались острее, мучились мучительнее, но судьба у всех в чем-то была одинакова.
Из госпиталя меня взяла тетя Зина, подруга матери. Госпиталь был недалеко от Дома артистов.
Рогдай был дома. Он сидел на табуретке посредине комнаты, спиной к окну. Дома был ералаш, кровать не застлана, пол давно не метен.
— Мама когда придет? — спросил он, вместо того чтобы поздороваться.
Я объяснил, что она сегодня останется на ночь, что обслуживающего персонала не хватает, потом сделал выговор за то, что он не пришел с судками в госпиталь, где выдали бы мамин обед.
— Не пойду,— заворчал Рогдай.— Я ее обед съем, она голодная будет. Я сам сварил обед.
На кухне послышался грохот посуды, возгласы тети Зины. Рогдай насторожился, вытянув шею, прислушивался. Я разглядел у него под глазом синяк. Вот почему сидел спиной кокну: чтобы тетя Зина, войдя с улицы, не увидела со света его подбитый глаз. Я даже не стал спрашивать, кто поставил,— ясно, Орел Беркут, или просто Женька Орлов, долговязый парень с соседнего двора. Женька был сильнее меня и Рогдая, но вдвоем мы его одолевали. Тактика Беркута заключалась в том, что он, как стервятник, налетал неожиданно на меня или Рогдая, когда кто-нибудь из нас шел за хлебом в магазин или возвращался из школы. Когда нужно было бить Беркута, мы забывали про ссоры, которые были между нами, объединяли усилия.
— Ну, я пошел,— сказал Рогдай, слез с табуретки и выскочил из комнаты.
— Боже мой, боже мой! — причитала тетя Зина.— Ой, некогда мне с вами возиться! У самой дома черт ногу сломит.
Стало ясно, что она вычистит кастрюлю, примус, застелет кровать, подметет пол и сварит настоящий обед.
Я воспользовался случаем и тоже удрал во двор. В нашем дворе не было ничего особенного: дощатый забор, сарай, крашенный красной масляной краской. На сарае надстройка для сена. Раньше, когда Дом артистов был гостиницей «Гранд-отель» и в ней останавливались купцы, гуртовщики скота, помещики из-под Воронежа, в сарай ставили лошадей. Теперь на сеновале валялся хлам. На сеновале и произошла первая наша ссора с Орлом Беркутом.