После обеда опять копали. Много накопали картошки. Груд сорок, а то больше.
Появился немецкий разведчик — «костыль». Он повис в небе. Захлопали зенитки. Вокруг «костыля» появились разрывы. Говорят, что «костыль» сбить трудно — он хорошо бронирован.
Люди на поле прекратили работу, глядели на небо, судачили:
— Пришел выглядывать.
— Ищет, гад...
— Может, фотографирует на память?
— Ищет. Аэродром шукает. Сегодня полеты.
— Видать, допекли «яки» фрица. Пришел на поиск аэродрома.
— Спрашиваешь! К орденам летунов представили. Асов посбивали, два немецких аэродрома разнесли в пух.
Самолет вынырнул на небольшой высоте из-за бугра. «Як» шел боком, моторы чихали, точно простуженные.
— Подбит!
Як» пролетел над нашими головами, обдало ветром и гарью. Не выпуская шасси, самолет брюхом коснулся земли, разлетелась ботва, он пропахал грядки, что-то затрещало, левое крыло задело землю и отвалилось, точно его отрезали косой. Самолет задрал хвост, секунду постоял на носу и опрокинулся.
Не знаю, почему летчик посадил машину на Лебяжьем поле. Может, горючего не хватило, или моторы не дотянули, или не разрешили посадку на полосу, чтоб не выдать «костылю» точные координаты аэродрома.
Мы не видели, когда улетел немец, нам было не до «костыля». Мы бросились к «яку». Машина, к счастью, не загорелась. Она лежала перевернутая. Что-то шипело и слегка потрескивало.
Мы окружили самолет и молчали.
- Летчика спасай! — догадался наконец кто-то.
Люди полезли на уцелевшее крыло: фонарь был смят, вместо головы человека виднелся парашют — летчика перевернуло в кабине.
— Навались! Берите за крыло. Веревки, веревки несите! Вяжи за целое крыло! Переворачивай!
Общими усилиями перевернули, самолет лег почти набок. Бойцы лопатами били по фонарю, фонарь заело.
Летчика вытащили за парашют. Он не стонал. Почему-то ноги болтались, как на шарнирах, неестественно свешивались, когда его несли на руках к дороге.
Сердешный,— говорили тихо женщины.
Дышит хоть? Послушай!
Отстегнули парашют, расстегнули на груди комбинезон, послушали.
— Не слышно.
— Умер!
— Убили!
— Преставился!
— Разрешите! — подошла Стешка, взяла руку летчика. — Пульс бьется. Живой! Дайте воды!
Воды не нашлось. Кто-то принес недопитую бутылку молока.
Стешка сдернула с головы косынку, намочила в молоке угол косынки, отерла кровь с лица летчика.
На земле лежал молодой парень...
Заговорили разом. Бросились распрягать лошадей.
Зря бросились, потому что телеги-то не было. Каждый советовал, кричал, и все понимали, что бессильны помочь.
С включенной сиреной на поле выскочила пожарная машина, за ней санитарная, еще какие-то машины.. Приехал комендант аэродрома.
Около самолета крутился фотограф. Он с разных точек фотографировал самолет, просил, чтобы опустили крыло, чтоб заснять первоначальное положение, как было после приземления. Затем фотографировал канавку, сделанную брюхом машины по полю. Щелкал 1 «лейкой» деловито и спокойно: видно, привык.
Комендант спокойным, четким и негромким голосом приказал:
— Ребята, женщины,— в сторону! Отойдите! Давайте! Давайте! Спасибо... Без вас... Фотографируй! Живой летчик?! Успели?
Пульс прощупывается,— ответил военный в белом халате.
Летчика положили на носилки. Ноги у него были тряпичные. Я догадался — перебиты. Врач сделал летчику обезболивающий укол в руку, затем летчика на носилках отнесли в санитарную машину.
Командиры с эмблемами техников оседлали самолет, как муравьи дохлую муху. Залезли под самолет, на самолет, в самолет... Перебрасывались фразами Без эмоций, без вздохов и женского соболезнования.
В жизни авиачасти потери предполагались заранее, как само собой разумеющиеся вещи.
Комендант аэродрома подписал какую-то бумагу, обратился к бойцам:
— Где командир вашей роты?
В штабе.
— А политрук?
В кузнице. Колхозных лошадей кует.
Без них обойдемся. Вы! — Комендант указал на дядю Борю Сеппа, он случайно стоял ближе других бойцов,— Мигом в машину, в расположение. Взять оружие, патроны и назад. Будете самолет охранять. Предупреждаю — никого не подпускать. Головой отвечаете за приборы. Машина опытная.
— Слушаюсь!
На Лебяжьем поле я видел дядю Борю Сеппа в последний раз — ночью его принесли на шинели мертвым. Его зарезали. Сняли классически. Думаю, что он и не сообразил, что происходит, когда из темноты сзади набросились, перехватили горло и точным ударом всадили нож под сердце.
На лице у него застыло изумление, точно он хотел спросить: «За что? Да разве можно так? Разве можно человека ножом?!»