На душе было тягостно, и свет был не мил. Как ни Игранно, отвлек от грустных мыслей Тертычный Борис Борисович. Он появился в расположении растерянный, какой-то весь взъерошенный: он увидел под навесом новую тягловую силу, по кличке Геринг. Комиссар не мог сообразить, каким образом в роте очутился чистокровный немецкий битюг. У ног политрука крутилась Бульба, виляла хвостом, показывая свою преданность.
Политрук поднял шум. К навесу в трусах пришел ротный. Стоял босиком и, глядя на Геринга, не выражал удивления.
Лошадь как лошадь,— сказал Прохладный.
— Во-первых, не лошадь, мерин — поглядите! — горячился политрук.— Неужели не можете отличить кастрата от кобылы?
— Правда! Гляди-ка... Это что, плохо?
; — У нас была лошадь... другой породы,— метался Борис Борисович.
; — А разве это не лошадь? Я думал, пожар или начальство приехало. Стоит лошадь, простите, похожая на жеребца, здоровая, сильная, по описи имущества проведенная. Отчетная единица...
— Ее же звали Полундра,— с тоской сказал политрук.
Назовите и этого... Полундрой второй,— невозмутимо предложил Прохладный.— В память о Екатерине Второй, это не он, не она, а оно, мерин.
L — Она же работала...
— И этот будет работать! Еще лучше, чем первая Полундра.
— Куда ее увезли?
Борис Борисович,— устало ответил Прохладный и осторожно, чтоб не наколоть голые ноги о сосновые осыпавшиеся иголки, двинулся к палатке.— Люди гибнут... Потом разберемся. Кстати, заготовьте представление на Шуленина и Брагина к правительственной награде. Чем наградят, не нам решать. Мы обязаны датьлишь представление.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Рядовой Альберт Васин, три шага вперед! Шагом марш!
Я делаю три шага, поворачиваюсь через левое плечо лицом к строю. Бойцы смотрят на меня как чужие. Они стоят далеко-далеко, там, плечом к плечу. Я смотрю поверх их голов в темное осеннее небо. Мне холодно...
— Принесите свет! — приказывает младший лейтенант Прохладный.
Я попался — нарвался на патруль, и меня задержали без увольнительной и прочих документов. Я не сообразил, что из-за диверсантов вся округа поднята «в ружье». Напрасно я попытался заговорить зубы, объяснить, что не принимал присяги и так далее,—доводы дяди Феди не подействовали, меня задержали, как подозрительную личность.
И закрутилось колесо.
Дневальный принес фонарь «летучая мышь». Кажется, что осветили прожектором.
— Два дня назад на посту часовой занимался игрушечками,— говорит Прохладный. За его спиной маячит политрук: он тоже смотрит как чужой,— Погиб часовой,— продолжает ротный.— Нанесен вред армии, всему народу. Из-за него рассекречено новейшеее вооружение. Трудно представить вред, который нанес боец нашей роты Родине. И новый сюрприз — появились самовольщики. Кто? Полюбуйтесь... Васин. Собственной персоной.
Мне хочется найти оправдание. Про гномика я не говорю, потому что тогда мой поступок будет выглядеть совсем глупым, но ничего стоящего на ум не идет.
Прохладный вынимает устав гарнизонной службы. Это единственный экземпляр устава. Он хранится у ротного в кованом сундучке.
— Когда мы изучали устав, кто прослушал, как глухарь, кто упал на землю, разлегся, как на перине?
— Воспитанник Альберт Васин,— вдруг подает голос Рогдай.
— Еще кто?
— Рядовой Сепп,— опять говорит Рогдай.
— Именно! — кричит Прохладный.— И рядовой Сепп. Где он теперь? Нет его! Убит... Где убит? На посту. Что ж ты думал, что устав написан от нечего делать? Это закон жизни! Кто не знает его, для кого он не стал плотью, тот расплачивается. Немедленно расплачивается. Тот приносит вред Родине, товарищам, народу. Как думаешь, Васин, правильно я говорю?
Он прав, ротный, и мне остается ответить:
- Да.
— Ты тоже хочешь пропустить врага? Помочь ему нанести нам удар в спину? Как же иначе? Иначе не получается. Иначе невозможно расценить твой поступок... твоего друга и твой. За самовольную отлучку во время воздушной тревоги, за грубое нарушение дисциплины рядовому Альберту Васину объявляются сутки ареста.
Я должен был что-то ответить. Кажется, «Слушаюсь!» или еще что-то. Я обязан был ответить командиру, потому что этого требовал устав, но я смолчал.
Та-ак...— тихо свирепеет Прохладный.— Бойцу Васину объявляю двое суток ареста.
Я молчу.
Бойцу Васину объявляется трое суток ареста!
- Ну и пусть,— говорю я,— Ну и ладно!
— За пререкания бойцу Васину объявляется четверо суток ареста! Уведите на гауптвахту!
Дневальный с винтовкой ведет меня, как опасного преступника. Может быть, я и на самом деле опасный для Красной Армии? Армия — машина, и я оказался песочком для нее. Она перемелет или выбросит песок, потому что он мешает двигаться ее колесикам, стопорит движение. В душе-то я согласен с ротным — меня не оказалось во время налета немецкой авиации в подразделении — о чем говорить! Все лето немец не трогал аэродром, не подозревал о его существовании. Теперь безмятежным дням пришел конец.